Дельфис

В самом звучании «квадратура круга» уже есть некий подвох или, скажем, шифр, утверждающий превосходство квадрата над кругом, что само по себе как бы противоестественно¹. Если воспользоваться символикой древних китайцев, то круг — это Небо, квадрат — Земля, и они прекрасно уживаются, когда занимают подобающие места. Невозможно объять бесконечное конечным, — может быть, это соответствует «логике квадрата», но не логике Целого. Можно объять Небом Землю, но не наоборот².

К этим размышлениям я вернулась, когда узнала, что, согласно Гаагской конвенции 1954 года, три круга в одном, изображённые на Знамени Мира Н.К.Рериха, заменили на прямоугольник, к тому же пересечённый двумя диагоналями. И хотя объяснили это тем, что новый знак более заметен при охране памятников культуры, причина лежала глубже, в первичных структурах сознания или в тех архетипах, к которым привлёк внимание К.Г.Юнг и которые предопределяют поведение людей.

Этот простой, казалось бы, факт утвердил меня в мысли о существовании двух мировоззренческих парадигм, которые условно можно обозначить как парадигму квадрата, идущую от греков, и парадигму круга китайцев. Обе уходят в глубину веков, притом почти одних и тех же (примерно VIII—III вв. до н.э., — то самое «осевое время», которое, по К.Ясперсу, говорит о глубинном единстве культур Востока и Запада). Две изначальные установки сознания создали разные картины мира, которые взаимодополнительны, то есть лишь вместе составляют Целое, — по закону высшей Необходимости, назови это «Дао» или «предустановленной гармонией» (по Лейбницу).

Греческая модель мира (парадигма квадрата)

Мне уже приходилось писать: греки шли от Земли.

Гея же прежде всего родила равное ширью

Звёздное Небо, Урана, чтоб точно покрыл её всюду

И чтоб прочным жилищем служил для богов

всеблаженных

(Гесиод «Теогония», 120-129).

Небо оказалось не только осквернённым (сын Геи, Крон, оскопил Урана), но униженным, вторичным по отношению к Земле, так же как Космос вторичен по отношению к Хаосу. Аэций напоминает слова Эмпедокла: «Космос (то есть мир как упорядоченное целое) один, однако, космос не составляет /всей/ Вселенной, но /образует/ лишь некоторую, небольшую часть Вселенной, остальная же /часть её/ представляет собой необработанную материю» [1]. Органично возникает геоцентризм, — мало кто из греков сомневался, что Земля есть центр мира. (Должна оговориться, что, действительно, «в Греции есть всё», в силу хотя бы альтернативного мышления, привычки искать истину в столкновении сторон; так что речь идёт о доминирующей форме сознания, идеальной модели.)

Естественно, мысль греков ориентирована на Бытие. «Бытие есть, Небытия же нет», — согласно Пармениду, притом Бытие неизменное, вечное. Лао-цзы же говорит: «Все вещи рождаются из Бытия /ю/, Бытие же рождается из Небытия /у/» («Даодэцзин», 40). Греки, похоже, не принимали во внимание то, что для китайцев было самым существенным: всё является из Небытия, полноты непроявленного мира. То есть в потенции всё уже есть, и нужно не изобретать, а внимать Вселенной, прислушиваясь к её беззвучному голосу, чтобы не отпасть от неё. В Неявленном заложена Небесная Программа, которая предопределяет характер земной жизни.

Отсюда у китайцев метод Недеяния, ненарушения естественного ритма.

У Baн Би (226-249) спросили: «Если у /отсутствие/ лежит в основе всех вещей, почему Конфуций не говорил об этом, тогда как Лао-цзы говорил об этом безостановочно?» На это Ван Би ответил: «Совершенномудрый /Конфуций/ отождествил себя с у /отсутствием/ и понял, что этому нельзя обучить, потому он вынужден был говорить только о ю /наличии/»³.

Китайцы ориентировались на Неизменное, вечные законы, о чём говорится в 1-м чжане «Даодэцзина»: «Явленное Дао /Путь/ не есть постоянное /истинное/ Дао». Или: явленное, мир вещей, не отражает в полной мере законов Вселенной. Греки же в большей степени полагались на явленное, на то, что можно подтвердить опытным путём или логическим доказательством. Лишь в XX веке — если не иметь в виду апофатическое богословие — философия, наука пытаются переосмыслить Ничто как полноту непроявленного мира, о чём свидетельствует и новое понимание вакуума в физике⁴. Только древние китайцы верили в изначальную моральность неявленного мира, в небесную Гармонию, которая должна осуществиться на Земле усилиями проснувшегося человека (что в греческую мысль внесло Христианство — «Благую весть» — Евангелие).

Хотя Демокрит признавал, помимо атомов, пустоту, но она противоположна тому, что понимают под пустотой китайцы — как непроявленную полноту, противостоящую вибрирующему миру (который К.Э.Циолковский удачно назвал «взбаламученным нулём»). Если Пустота для китайцев есть Великое Единое, изначальное лоно сущего, то у греков пустота разделяет вещи. Так же, как беспредельное /апейрон/ Анаксимандра не похоже на беспредельное Дао или Великий Предел /Тайцзи/, который тоже называют «Беспредельным» или «Великой Пустотой» /Тай сюй/⁵. Беспредельное же греков нуждалось в паре, в пределе, что выражено в первой же из десяти пар Пифагора: «беспредельное-предел». То есть нужен предел, чтобы беспредельное осуществилось в мире вещей, подвластных человеку⁶.

Не случайно Плотин считал «двоицу» Пифагора первым различием и «дерзостью», послужившей причиной распадения Единого на множество, а так как ум отпал от Единого, отпала от ума и душа.

Можно вспомнить и склонность греков к «четверице», образующей квадрат. (Не потому ли считали её священной?) Эмпедокл, Аристотель признают четыре первоэлемента (огонь, вода, земля, воздух) и четыре основные науки (арифметика, геометрия, астрономия, гармоника). В основе творчества лежит число, геометрическое воображение, что обусловило характер искусства, архитектуры, музыки, отношение к пространству и времени.

Почему же греки предпочли квадрат? Если прибегнуть к «гипотетически-дедуктивному» методу греков, то потребность в квадрате можно объяснить такими, скажем, причинами, как неприятие бесконечности, всякой неопределённости, что, возможно, было связано с признанием изначального Хаоса⁷. Если внешнее по отношению к Земле — неупорядоченная стихия, хаос, то естественно желание оградиться от него, создать свой упорядоченный мир, чтобы обрести устойчивость. (Мудрецы Востока признавали один вид устойчивости — неустойчивую устойчивость: нечто может быть устойчивым, если постоянно меняется, следуя вселенскому ритму.)

Квадрат, как замкнутая система, давал временные преимущества: возможность сконцентрировать силы, полагаясь на самих себя, в искусственных, лабораторных условиях достичь максимума изобретательности, но он же закрыл человека от Неба. Сжатость энергии в ограждённом пространстве придавала динамику процессам: человек вообразил себя «богоравным» (Сапфо), творцом мира, способным постигать и исправлять его законы.

Антропоцентризм обусловил образ мышления, и греки, действительно, достигли, чего хотели, заложив основы науки, философии, искусства, предопределили характер западной цивилизации и культуры. Но был в этой самонадеянности некий подвох⁸. Можно сказать, греки противопоставили себя Вселенной, бросили ей вызов. (Потому Плотин и говорит о «дерзости».)

Квадрат, можно сказать, обусловил быстрый взлёт цивилизации греков, но и имел для них роковые последствия. Сама форма квадрата — прямой угол, резкий поворот на 90° — располагала к противостоянию сторон. Греческие философы признавали «борьбу» и «власть» (архе) законом Бытия. И мудрейший из философов Гераклит утверждал: «Борьба — отец всего и всему царь. Одним она определила быть богами, а другим — людьми, одних она сделала рабами, других свободными». (Заметьте, не господами, а свободными: видимо, имеется в виду предрасположенность одних к господству, других к рабству — рабское сознание: но не навечно же, чему свидетельство — мировые религии.) Тот же Гераклит верил в единство сущего: «Не мне, но логосу внимая, мудро признать, что всё едино». Но не понимают, «как расходящееся с самим собой приходит в согласие, самовосстанавливающуюся гармонию лука и лиры».

^{Вид сверху древнего города Ур (Ирак). Вверху виден зиккурат}

Это и смущало Аристотеля: «Конечно, не может кто бы то ни было считать одно и то же существующим и не существующим, как это, по мнению некоторых, утверждает Гераклит» («Метафизика», IV, 3). И там же: «Невозможно, чтобы одно и то же вместе было и не было присуще одному и тому же и в одном и том же смысле <...> — это, конечно, самое достоверное из всех начал» («Метафизика», III, 3). Предпочли путь, предложенный Аристотелем, и «из единого выделяются содержащиеся в нём противоположности» («Физика», 1,4).

Собственно, сама замкнутость, препятствующая движению вселенской энергии, склонность к статике, неизбежно рождала желание преодолеть невидимые стены, ибо потребность в свободном, целостном существовании имманентна сущему. (Бердяев называет свободу «добытийной».) Таков закон вселенского Пути, который обойти невозможно. Отсюда взрывчатость, скачкообразность движения: квадрат, который сковывает энергию, время от времени неизбежно разрушают, но каждый раз он самовосстанавливается, ибо укоренён в сознании.

Так или иначе, греки признали право одних властвовать над другими естественным состоянием вещей⁹. Узаконили отношение господства-подчинения, существование одного за счёт другого, хотя святые во все времена, и на Западе, и на Востоке, говорили, что невозможна свобода одного при несвободе другого.

Наконец, признание какого-то одного начала, одной из сторон «квадрата» (скажем, Вода Фалеса, Огонь Гераклита, Воздух Анаксимена, Число Пифагора) порождало причинно-следственный ряд, имеющий точку отсчёта, — линейное, дискурсивное мышление, закон «исключённого третьего» (или то, или это, третьего не дано). «Правильно мыслить, — по Аристотелю, — значит разделять разделяемое и соединять соединяемое». Метод аналитики обусловил не только характер науки, но и психологию людей. Линия рассекла всё явленное и неявленное на две части: субъект — объект, человек — природа, сущность — существование.

Но «часть» в принципе не может быть свободной, тем более, «часть», претендующая на место Целого. Место Целого заняла логика, предложенная Аристотелем (вместо Логоса Гераклита). Если логично, значит, истинно; эта аксиома владела умами вплоть до XX века, пока учёные не усомнились: «Если быть абсолютно логичным, ничего нельзя открыть» (Эйнштейн). (Но это было уже время, когда квадрат терял опору.)

В идеале и греки признавали наиболее совершенной форму шара, круга, но уже Фалес рассёк его диагональю, чтобы доказать равенство вписанных в него треугольников, основав тем самым линейную геометрию. (Почти то же самое проделали с кругом на Гаагской встрече 1954 года.) А вот как воспринимает «шар» Парменид: «Могучая необходимость держит в оковах его, пределом вокруг ограничив...//Есть же последний предел, и всё бытие отовсюду//Замкнуто, массе равно вполне совершенного шара,//С правильным центром внутри» («О природе», фр. 8, 30, 42). То есть шар ограничен пределом, замкнутость — залог совершенства — делает фигуру обозримой.

Закон «исключённого третьего», соответствующий идеалу «борьбы», породил поначалу девиз римлян — «разделяй и властвуй», предвещая его закат, а потом, спустя века, «борьбу всех против всех», по словам Гоббса. Эта нетерпимость мышления обусловила нетерпимое отношение людей друг к другу. «Вольноотпущенник природы» (по Гердеру) стал её заложником. Стремление к свободе от необходимости обернулось фатальной зависимостью от «мирового порядка», что признал уже Сенека: «Мы не можем изменить мировых отношений. Мы можем лишь одно: обрести высокое мужество, достойное добродетельного человека, и с его помощью стойко переносить всё, что приносит нам судьба, и отдаться воле законов природы».

Потому и неразрешимым оказался вопрос о «свободе и необходимости». Вечный спор Моцарта и Сальери: гения — свободы, и ремесла — необходимости. Вспомним Пушкина:

Я сделался ремесленник: перстам

Придал послушную, сухую беглость

И верность уху. Звуки умертвив,

Музыку я разъял, как труп. Поверил

Я алгеброй гармонию.

(В совершенном человеке соединяется то и другое. Христос явился, чтобы человек стал Богом.) Но необходимость разумели в пределах квадрата, не выше: «Все говорят: нет правды на земле. Но правды нет и выше» (Сальери).

Ницше по-своему избавился от рокового вопроса, отшатнувшись от Неба: «Бог умер!» Вернулся к грекам, признав бессмысленность всех умозрительных систем; поставив инстинктивную жизнь над логикой, прославил Землю и Хаос. «Я заклинаю вас, мои братья, оставайтесь верны земле и не верьте тем, кто говорит нам о надземных надеждах!» — призывал Заратустра. «Я говорю вам: нужно носить в себе ещё хаос, чтобы быть в состоянии родить танцующую звезду. Я говорю вам: в вас есть ещё хаос». И прежде, чем утвердить «волю к власти», внушал страсть к «борьбе»: «Я призываю вас не к работе, а к борьбе. Я призываю вас не к миру, а к победе <...> Я же говорю вам, что благо войны освящает всякую цель» («Так говорил Заратустра»).

Круг замкнулся, тем более, что оказался в пределах сокращающегося квадрата. «Бог умер!» — не оттого ли, что «Бог есть мысль, которая делает всё прямое кривым, и всё, что стоит, вращающимся», — недоумевает Заратустра. Если умер Бог, значит умер человек, поначалу распался на суперменов и безликую массу, которую Л.Толстой назвал «злом мира»¹⁰.

Большинство страшится свободы и обречено на неё во спасение от себя, но не так, как учил Ницше: «Я учу вас о сверхчеловеке. Человек есть нечто, что должно превзойти». Не вина Ницше, что его идея обрекла сверхчеловека на «ад одиночества», призывая человека уйти корнями в землю, он втянул его в преисподнюю¹¹. А взор Достоевского направлен к Небу: «Многое на земле от нас сокрыто, но взамен того даровано нам тайное сокровенное ощущение живой связи нашей с миром иным, с миром горним и высшим, да и корни наших мыслей и чувств не здесь, а в мирах иных... Бог взял семена из миров иных и посеял на сей земле и взрастил сад свой, и взошло всё, что могло взойти, но взращённое живёт и живо лишь чувством соприкосновения своего таинственным мирам иным; если ослабевает или уничтожается в тебе это чувство, то умирает и взращённое в тебе. Тогда станешь к жизни равнодушен и даже возненавидишь её» [6].

Так и случилось. Безумие захватило не только Ницше, но бoльшую часть людей, убоявшихся свободы. Время менялось, а сознание оставалось прежним, хотя «квадрат» уже явно аннигилировал, начинал распадаться...

Итак, почему же оказалась конечной парадигма квадрата? В чём её уязвимость? Не потому ли, что замкнутая система подвержена закону энтропии? Квадрат оказался конечным, потому что его нет в природе (и в природе самого человека). То есть квадрат — чисто человеческое изобретение, а всё искусственное, вторичное не причастно вечности, по словам Будды, подвержено исчезновению. И даос Чжуан-цзы увещевал: «У буйвола и у коня по четыре ноги — это называется естественным. Конь в узде, буйвол с продырявленным носом — это называется человеческим. Поэтому и говорится: "Не губи природного человеческим, не губи естественного искусственным, не жертвуй собой ради приобретения. Храни свою природу и вернёшься к себе истинному"» (Чжуан-цзы, гл. 17).

Греки создали искусственный мир, «вторую природу», и сделали это настолько красиво, логично, что побудили западную половину человечества идти по своим следам вплоть до XX века. Но в XX веке квадрат, сколько ни держится за него помрачённое сознание, изжил себя, утратил опору, вышел из подсознания (не хватило воздуха на глубине), что особенно заметно в живописи. «Чёрный квадрат» К.Малевича поставил точку: дальше идти некуда, тупик или конец цивилизации, уподобляющей человека роботу с квадратным или треугольным лицом, вроде «Девушки с красным древком» того же Малевича (1933)¹².

Квадрат, утратив древнюю священность, выпал из Замысла. Он обнажил себя не только в живописи (кубизм, авангардизм), но главное — в самой жизни XX века: войны, революции, концлагеря — типичное проявление «квадратного мышления», фашизм. Естественно, сознание освобождалось от квадрата, сокращающегося, как «шагреневая кожа». В его зауженных границах всё превращалось в свою противоположность, все выстраданные надежды человека обернулись его отрицанием. (Потому и возникла философия персонализма¹³.) «Дух живёт, где хочет», явленное в Духе не исчезает. Прорыв произошёл не только в философии, но и в музыке. А.Н.Скрябин прозревает суть происходящего: «слабеют и размыкаются прежние скрепы <...> непроницаемое становится прозрачным, логическое алогическим» (из воспоминаний Вяч.Иванова).

В начале XX века русская философия осознала неизбежность прорыва, «прерывности»; восстала против тотального режима мысли, против «отвлечённых начал», забывших о человеке, прозревая грядущее «всеединство» (Вл.Соловьёв), «вселенское сознание» (Е.Трубецкой), свободу в духе (Н.Бердяев), объявила «борьбу за Логос»: «Нужно осознать мысль в Природе и Природу в мысли. Вернуться к Природе как сущему» (Вл. Эрн) [7], с. 318. Суть происходящего — в стремлении к индивидуализации, в обретении единичного в Едином: единство — неразрывное и неслиянное, в отличие от превратно понятого индивидуализма как «атомизации» личности (наподобие греческой модели: атомы и пустота), — по сути апофеоз эгоцентризма, делающего свободу невозможной в принципе, а вне свободы всё обречено на гибель. Потому и приветствовали в России «прерывность» непроницаемой оболочки: «Каждый перерыв — это та реальная, в пределах нашего мира лежащая точка, где два мира — мир "этот" и "тот", мир сущего и существующего, мир абсолютной свободы и мир причинной обусловленности — соприкасаются в реальном взаимодействии». И дальше продолжает Эрн: «Или прогресса нет, или же он есть усвоение абсолютного <...> Остаток истории, то будущее, которое отделяет нас от Вечности, должно быть заполнено небывалыми страданиями <...> Тёмные силы, почуяв конец своего господства, мобилизуют всё, что имеют» [7], с. 256, 260. Но такое видение сущего, «внутренней вселенной», возможно при изменении сознания, которое до сих пор порождало рабство. «Сознание есть "несчастное сознание". Сознание подчинено закону, который знает общее и не знает индивидуального. Самая структура сознания легко создаёт рабство». Бердяев не раз возвращается к этой мысли: «Рабство есть прежде всего структура сознания», «Война в сущности определяется структурой сознания. Победа над возможностью войны предполагает изменение структуры сознания» [8], с. 36, 110, 136. Философ имел в виду преодоление плоскостного мышления, тотальной зависимости одного от другого, и называл новую форму сознания «сингулярной»: центр везде, в каждой сущности, что и делает её целостной, свободной или зависимой лишь от божественного промысла. Каждый наделён свободой, выше которой нет ничего. Посягательство на эту свободу, причастную Духу, есть надругательство над человеческой Личностью. «Господин в сущности — плебей, господство есть плебейское дело».

^{Фрагмент «Начал» Евклида. Греческая рукопись XII в.}

Не потому ли именно в России происходит прорыв к Свободе, что традиционно непроницаемая природа власти толкала на это? Потому и поспешили возвести новый частокол, выдав его за новую жизнь. Но в квадрате, пусть «обновлённом», не было уже места творческому духу. И потому прорыв был неизбежен, и то, что возвестили философы в мистическом прозрении — о наступлении «нового эона», уже не могло исчезнуть, сколько бы этих философов ни запрещали до недавнего времени. Ещё выпало миру немало испытаний, но бунт против «квадрата» был уже неизбежностью. В середине XX века прокатилось движение «контр-культуры», против репрессивного начала, тирании общего над личным. И это предвидел Бердяев: «Цивилизация возникла как средство, но была превращена в цель. Культура есть средство для духовного восхождения человека, но она превратилась в самоцель, подавляющую творческую свободу человека» [8], с. 109.

А в наши дни движение против так называемой глобализации разве не имеет тех же корней: опасение стандартизации, унификации, посягательства на самобытие личности и народа. Прекрасная сама по себе идея «всеединства» не может осуществиться, пока не изменится сознание, не рассмотрит единичного за единым. Отсюда и взрывы, ужасы начавшегося века, и что ни возьми, везде растерянность, мельтешение в литературе, нетребовательность к себе и другим — барахтаются, как в безвоздушном пространстве, сквернословят, прикрывая свою немощь; с кислой миной смотрят на прошлое, теребят память предков. Но греки-то знали: «Из чего все вещи получают своё рождение, в то они и возвращаются, следуя необходимости. Все они в своё время наказывают друг друга за несправедливость» (Апаксимандр). Да и все мыслящие знали об этом: «Ты повелел ведь — и так и есть, — чтобы всякая неупорядоченная душа сама в себе несла своё наказание» (Бл.Августин). Настало Время выбора: туда или сюда, промежутка не осталось. Таков Закон, ничего не поделаешь!

Но и эти, казалось бы, аномальные явления, говорят о том же: не может человек жить дольше в замкнутом пространстве, но не знает, как быть, ищет выход вдалеке, а он совсем близко, ближе быть не может. Трудно расстаться с квадратом, который в глубине сознания, в котором находят опору, пусть и пошатнувшуюся, но другой не знают. Для Каземира Малевича «Чёрный квадрат» это всё — «зародыш всех возможностей». Он убеждён в его неисчерпаемости, не потому ли, что созрела Потребность, но не явилась ещё Форма. Многих тогда обуяла страсть к тому, что Там, за видимыми вещами, — к Нулю, к Ничто, где надеялись найти Единое: «В человечестве образован полюс единства, к нему сойдутся все культуры радиусов» (Малевич К. О новых системах в искусстве)¹⁴. Интуитивно чувствовали «нулёвость», отсутствие форм в Изначальном: «Если кто-то познал абсолют, познал ноль» (из манифеста К.Малевича «Супрематическое зеркало», 1923). Но не находили места для себя в этом Едином. И не могли найти, пока не отошли от древних архетипов, от того, чему пришло время уйти. Потому не находило покоя «несчастное сознание». Уверовав в Ничто, не открыли его смысла: «Нет бытия ни во мне, ни вне меня, ничто ничего изменить не может, так как нет того, что могло бы быть изменяемо», — утверждает Малевич в том же манифесте. Но это противоположно восточному пониманию Ничто, где человек обретает себя истинного, освобождаясь от видимого, вторичного, от вечно жаждущего эго.

С одной стороны, естественно возникает тяга к буддизму, с другой, не осознаётся его конечная цель — достижение Ничто, Нирваны, освобождения от помрачённого сознания, обрекающего человека на страдания — дукху. (Мне уже приходилось писать чуть ли не 30 лет назад о восточном Ничто, которое, в отличие от западного понимания, есть до-бытие, а не после-бытие, не раскрывшееся, не ставшее ещё бытие, — извечная Основа, а не конец сущего; и о превратном восприятии буддизма такими провидцами, как Н.Фёдоров, привлекший умы к «супрематизму»¹⁵.) В пределах «квадрата» не могло быть осознано учение, возникшее на другой основе. На Востоке Ничто никогда не изобразили бы «чёрным квадратом», но изображали пустым, белым кругом, слегка разомкнутым.

Иначе говоря, сознание было потрясено, но не пробуждено, всё ещё существовал разрыв между проснувшимся чувством (интуицией) и жёсткой логикой квадрата. Ещё существовало предубеждение против круга, закруглённости, овала. Но уже меняется на глазах архитектура, убегающая от крутых углов к волнообразной линии. Иначе и быть не может, если мышление подвержено тем же законам «самоорганизации». И умственный центр смещается из одной сферы в другую, пока эти сферы не станут прозрачными.

Похоже, что в наше время центр смещается в мир Науки, то ли, дабы она успела искупить свою вину, когда не ведала, что творила; то ли учёные натрудили ум, а натруженный ум становится духовным. Так или иначе, Павел Флоренский извлёк из «Пифагоровых чисел» благодатную идею: «С началом текущего века (XX. — Ред.) научное понимание претерпело сдвиг, равного которому не найти, кажется, на всём протяжении человеческой истории. Эти два признака суть прерывность и форма <...> Непрерывность изменений имеет предпосылкою отсутствие формы; такое явление не стянуть в одну сущность изнутри. Эволюционизм, как учение о непрерывности, существенно подразумевает и отрицание формы, а следовательно, индивидуальности явлений». (Можно сказать, синергетический подход — и, одновременно, нравственный: посягательство на индивидуальную природу сущего есть посягательство на Духа Святого.) То, что говорит Бердяев и Флоренский, — вещи одного порядка: «В результате долгого духовного и умственного пути я с особенной остротой осознал, что всякая человеческая личность, личность последнего из людей, несущая в себе образ высшего бытия, не может быть средством ни для чего, в себе имеет экзистенциальный центр и имеет право не только на жизнь, отрицаемую современной цивилизацией, но и на обладание универсальным содержанием жизни» [9], с. 11.

Фактически о том же идёт речь в статье «Обратная перспектива» П.Флоренского. Происходит смещение центра из сферы внешнего в сферу внутреннего, от количественного измерения к качественному. Точка, которая для Аристотеля «начало линии», обретает самостоятельность; линия воспринимается как состоящая из точек, притом каждая из них обладает внутренним бытием. (Как у буддистов: в миге заключена Вечность, в точке — Вселенная.) Само «число» освобождается от «тела»¹⁶.

Но почему в осмыслении происходящего доминирующую роль начинает вновь играть Наука? Во-первых, такова её природа; если в искусстве происходящие процессы чаще всего воплощаются неосознанно, то в науке — наоборот. Во-вторых, изменилась сама наука, преодолевая дуализм, альтернативный способ мышления, признавая двуединство сущего, не только волны и корпускулы (принцип дополнительности Бора), но и духа-материи, времени-пространства, прошлого-настоящего. Всё одновременно континуально и дискретно, амбивалентно само движение (идущее туда-обратно, по принципу электрического тока). Двуединое не может не иметь своего центра, центрированность же делает каждую вещь целостной, нарушать же целое, значит, посягать на жизнь.

Если каждая реальность есть «центр бытия», имеет форму, подлежит своим законам, то ничто существующее не может рассматриваться как безразличный и пассивный материал для заполнения каких бы то ни было схем [11].

Мысль соединяется с нравственным чувством, субъект с объектом и несёт за него ответственность, то есть преодолевается отчуждение субъекта от объекта, разделившее мир на враждующие половины. Если изменилась картина мира (он более не воспринимается как замкнутый квадрат) — не могло не измениться сознание. Как мы уже говорили, Бердяев называл этот новый тип сознания «сингулярным» (теперь бы сказали «голографическое» или многомерное сознание, по суть — в самопроявлении единичного, целостного), а Флоренский — внутренней формой. Сознание подготовлено к восприятию квантовой структуры мира. Научное мышление преображается, становится открытым другим, нетрадиционным, формам знания, в частности, — восточным, о чём не раз говорил Нильс Бор. Своей эмблемой он сделал модель инь-ян, обрамлённую латинским изречением: «Противоположности дополняют друг друга»¹⁷. (Соединились, наконец, квадрат и круг, тяготея к заложенной в природе двойной спирали.)

Принцип дополнительности соответствует природе вещей и потому универсален, присущ как двум глобальным типам сознания (западному — ян и восточному — инь), так и каждому человеку, ибо в каждом живёт созерцатель-зритель (инь, правое полушарие) и деятель-актёр (ян, левое полушарие одного и того же мозга)¹⁸.

К восточным учениям проявляли интерес крупнейшие учёные XX века, находя в них новые методологические подходы, как о том не раз писал Вл.Вернадский: «Величайшим в истории культуры фактом, только что выявляющим глубину своего значения, явилось то, что научное знание Запада глубоко и неразрывно уже связалось в конце XIX столетия с учёными, находящимися под влиянием великих восточных философских построений...» [13].

Значит, правы мудрецы Востока и Запада: «Все Пути ведут к Одному». И «нет ни иудея, ни грека, ни раба, ни свободного», как говорит ап.Павел (Гал. 3:28). Только «не сообразуйтесь с веком сим, но преобразуйтесь обновлением ума вашего» (Рим. 12:2). И Бл.Августин уверял, что «душа может познать единую истину многими способами» («Исповедь», XIII, 20). И учёные математики говорили о «предустановленной гармонии», подтверждая мысль Шеллинга: «самораздвоение единого имеет целью самосознание единого». Из этой основы и выросла синергетика, метанаука, многомерная логика, — знаменуя переход к открытым, нелинейным системам, то есть живым, способным к самоорганизации¹⁹.

Но, значит, хаос не изначален, а возникает, когда приходит время изменить порядок для нового становления²⁰, то есть это переход из бывшего в будущее, от изжившей себя формы к той, которая соответствует новой ситуации (чему и посвящена «Книга Перемен» — «Ицзин»). Но если хаос не изначален, значит, конечен, преходящ.

О синергетике уже немало написано, и интерес к ней будет возрастать как к науке, уходящей в глубину сознания. Одна из её задач — обнажить ситуацию хаоса и выхода из него, чтобы хаос не стал необратимым²¹. Не заключена ли в синергетическом подходе возможность решения проблемы свободы и необходимости? Потому что Необходимость выходит на высший план не как сотворённая человеком, а как данное ему, — то, что происходит независимо от него на вселенском плане, но в чём он начинает принимать участие, осмысливая, резонируя на происходящее, подбирая оптимальное решение (аттрактор). То есть синергетика «толкает ум» в суть происходящего, посылает SOS! Здесь опасно: корабль может наскочить на скалы или на мину, если возьмёт неправильный курс.

Но куда движется сам корабль, какова цель движения — та энтелехия, которая напоследок открылась Аристотелю и без осознания которой всё теряет смысл? Синергетика же признаёт не только колебательное движение по горизонтали, обратимое, но и необратимое, по вертикали—к более совершенному порядку. О том возвещала синергия, соединяющая земное с небесным, человеческое с божественным. То открылось русским космистам — одухотворение материи. Об этом говорил Шеллинг: «Величайшая цель и тенденция целого состоит в том, чтобы природа перешла в духовное». О том же говорили и древние мудрецы Китая.

(Окончание следует)