Дельфис

Культура – многоплановое понятие. Есть подспудный слой, где хранятся истинные идеи, но он долгое время может быть закрыт. Открывается немногим, в годы прорыва к Духу. Бывает и так, что отсутствует само понятие «культура», как это произошло в Китае. «Не сочиняю, а передаю, – говорил Конфуций. – Верю в древность и люблю её» (Лунь Юй, 7, 1). «О, как велик был Шунь и Юй. Владея Поднебесной, они вроде и не владели ею» (Лунь Юй, 8, 18). Когда ученик спросил Конфуция, с чего он начнёт наводить порядок в государстве, Учитель ответил: «С исправления имён». Ученик удивился: «Вы говорите неясно. Зачем исправлять?» Конфуций ответил: «Как ты необразован, Ю! Истинный человек не судит опрометчиво о том, чего не знает. Если названия неправильны, то и слова неверны. Если слова неверны, то и дела не делаются» (Лунь Юй, 13, 3). По уровню сознания Конфуций делил всех людей на две категории: благородный – цзюнь-цзы и мелкий человек – сяо жэнь.

Благородный человек не объединяется с другими, думая об Истине. Мелкий человек объединяется с другими, думая о собственной выгоде. «Благородный человек устремлён к Основе. Достигая Основы, обретает Путь» (Лунь Юй, 1, 2). В этом суть!

Можно сказать, совершенномудрые задали программу действий, следуя которой человек станет мудрее. Ещё первопредок Фу Си, глядя на Небо, разгадал его знаки – Образы (Сян), заложил основы «Книги Перемен» – И Цзина, где расписаны 64 ситуации, которые предстоят перед человеком. Пройдя их все, он приближается к двум первым гексаграммам: № 1 – абсолютное Творчество – Цянь, № 2 – абсолютное Исполнение – Кунь. В первом случае шесть янских черт (сплошных), во втором – шесть иньских (прерывистых). В этой ситуации в одном человеке должно соединиться и то, и другое; он становится великим Мастером. Во всех других гексаграммах янские и иньские черты стоят в смешанном состоянии. Можно пройти не один цикл, чтобы достичь наивысшего. Об этом свидетельствует и древний комментарий к И Цзину. Учитель сказал: «Солнце восходит – заходит Луна. Луна восходи – Солнце заходит. Солнце и Луна сменяют друг друга, и сеется Свет. Зима наступает – лето уходит. Проходит лето – приходит зима. И год завершается» (Си цы чжуань, 2, 5)¹. Здесь уже принцип Недеяния, как у Лао-цзы: «Мягкость есть свойство Дао. Всё рождается в Бытии, а Бытие рождается из Небытия». Вместе с тем, в том же комментарии «Си цы чжуань» говорится: «Прохождение через превращения называется Свершением. Когда инь и ян не поддаются измерению, наступает Благо» (1, 5). Это и побудило Германа Гессе сказать: «Возвратиться к Вселенной, отказаться от мучительной обособленности; стать Богом – это значит так расширить свою душу, чтобы она могла объять Вселенную… Этим путём шёл Будда, им шёл каждый великий человек»². Выше всего он ставил «Книгу Перемен»: «Мудрость Китая меня вдохновляет больше, чем Упанишады или Веданта. И Цзин может изменить нашу жизнь».

У американского исследователя XX века Алана Уоттса есть размышление о том, что понимали китайцы под понятием Дух (Шэнь). Переводится как врождённый Ум каждого в отдельности и мира в целом, то есть ли... «С даосской точки зрения нет того, кто управляет, ни того, кем управляют. Всё происходит самоестественно (цзы жань), со-возникает… Приведя свой ум в состояние покоя, сосредоточенности, мы поймём, что это такое, но вряд ли сможем объяснить словами». Такое толкование Уоттс сравнивает с идеями российского философа Петра Кропоткина: принцип «взаимного возникновения» гласит, что, если каждая из вещей следует своему назначению, она будет сгармонизирована с другими вещами. Не по причине навязанного извне правила, а благодаря взаимному резонансу, взаимопритяжению.

Другое дело, японская традиция. Её культура опиралась на божественную основу, на которую наращивались круг за кругом явления искусств. В период распада традиционных культур особое внимание стали уделять японской культуре, начиная с древних стихов, вошедших в антологию «Манъёсю» (VIII в.). Можно сказать, культура для японцев первична, всё сообразуется с её назначением: вести мир к более совершенному порядку. И это явствует из её названия – «Бунка». «Бун» – китайское «Вэнь», небесные знаки; «Ка» – меняться к лучшему. Но, в отличие от китайцев, никто не задавал им программу действий. У них была своя Основа, заданная первыми синтоисткими богами. Священный текст «Кодзики» не поучает, а приучает во всём видеть богов – ками. Языком религии становится язык искусства, будь то ритуальные песнопения или священные танцы, будь то заклинания – мантры или символические жесты-мудры направления буддизма Сингон. Вместо понятий добра и зла – образы чистоты и загрязнённости. Значение придаётся ритуалу сердечного Очищения (Оохараи). «Если сердце чисто, то и всё чисто», – сказано в Вималакирти-сутре.

А началось всё с исконной веры в то, что всё исходит от первых богов – ками. Уже первые три бога в «Кодзики» («Записи о делах древности», 712 г.) задали код японской культуры. Неизменное – это Амэ-но Минака-нуси, Священный Центр Неба, пребывающий в вечном Покое. Два следующих бога олицетворяют Изменчивое. Это Таками-мусуби – Верховный дух соединения, родитель небесных богов. И Ками-мусуби – родитель земных богов, духов – моно. Три бога положили начало Творению (дзока). Но это не то, что понимают под Творением в христианской культуре. Глагол мусубу означает соединение двух в одно, самоестественное возникновение. (И в современном языке мусубу означает завязь, зачатие.) Так что два бога дали жизнь тому, что выглядело непроявленным, но непроявленность никуда не могла исчезнуть.

По воле небесных богов всё соединяется между собой сердечным откликом. Нет того, что не имело бы своей души – кокоро. И древнее название Японии – Ямато – писалось двумя иероглифами – «Великая Гармония». Гармония – как беспрепятственное общение одного с другим. Такое понимание Гармонии позволило соединить разные виды искусства: прозу с поэзией и живописью на свитках – какэмоно. Императрица Гэммё назвала Японию «Великой Гармонией» – Ямато, хотя уже со времён японского реформатора Сётоку Тайси (572–621) появилось название: «Страна восходящего Солнца» – Нихон. Но мастера предпочитали Ямато.

Конечно, и у названий существует два уровня – сакральный и обыденный, но истинный смысл Ямато оставался неизменным. Об этом свидетельствует и японский протестант Нитобэ Инадзо в своей книге «Бусидо. Душа Японии». Она появилась в 1905 году и много раз переиздавалась. «Душа Ямато – это не искусственное, нежное растение, но дикорастущее, само по себе выросло на нашей почве… Утончённость и простота его красоты трогает наше эстетическое чувство, как никакой другой цветок… Он готов в любую минуту расстаться с жизнью. Его цвет не бросается в глаза, и лёгкий аромат еле уловим»³. Душа Японии вбирала то, что отвечало её природе и не признавала того, что не отвечало ей.

В конце VII века император Момму напомнил о японском сердце – «чистом, светлом, правдивом, прямом». И следующий император Сёму назвал сердце японцев «чистым, светлым, искренним, правдивым». В IX веке поэт и министр императора Уда, Сугавара Митидзанэ (845–903), большой знаток китайских учений и китайских стихов (канси), говорил о недопустимости увлечения Китаем в ущерб японской Душе. Его идея Вакон кансай (японская душа – китайская мудрость) оказала огромное влияние на японскую культуру. Потомки признали его «Небесным богом» и «Покровителем Наук». Он обладал тем чувством Равновесия, которое позволяло приводить в соответствие одно с другим. Нужно знать древнюю мудрость Китая для расширения собственной Души. И в этом одна из причин расцвета японской культуры в эпоху Хэйан (IX–XI вв.), японской поэзии вака, куда не допускались китаизмы, музыка, каллиграфия, литература. Мудрейшая из женщин Мурасаки Сикибу (ок. 978–1014) в своей знаменитой «Повести о Гэндзи» записала: «На основе китайских знаний дух Ямато упрочит своё значение в мире». Доверие чувству? Кансай – китайские знания, почерпнутые из книг, а вакон – японская душа, знание сердца, что навеяно самой жизнью (Энцикл. сл. «Кодзиэн», с.2233). И сама Мурасаки говорит об этом: «Люди в былые времена были лучше нас. Что же касается чувства, наше поколение превосходит их». И не раз возвращается к этой мысли: «Человек, слишком глубоко проникший в суть явлений этого мира, познавший их взаимосвязь, становится прозорливым, но одновременно утрачивает душевную тонкость и изящество ума, что скорее вредит ему в глазах окружающих» (гл. «Дуб», пер. Т.Л.Соколовой-Делюсиной). Любовь к «Гэндзи» не исчезла со временем, судя по признанию учёного XVIII века Мотоори Норинага: «Среди всех повестей "Гэндзи" особенно хорош. Ни до, ни после нет ему равных. Никто так не умел передать "очарование вещи" (моно-но аварэ)». Оттенки Красоты менялись в зависимости от духа времени, но более всего ценили Красоту как Истину: «Япония дала жизнь совершенной по форме культуре и развила в людях такое свойство зрения, когда Истину видят в Красоте, а Красоту в Истине» (Рабиндранат Тагор).

Когда-то бог ветра и бури Сусаноо был изгнан сестрой Аматэрасу на Землю. Встретив девушку, он посвятил ей стихи в форме танка⁴ (чередование слов: 5-7-5-7-7). Уж сколько веков с тех пор прошло, а танка и поныне любима японцами. Мастера избегали рифмы, не только потому, что к рифме не располагал строй языка, но потому, что ценили прежде всего умение увидеть невидимое. Уже первая танка отражает склонность к асимметрии, которая почитается японцами в разных видах искусства – от поэзии до архитектуры. Не потому ли, что не ставит границ, не отгораживает человека от естественного ритма природы? Симметрия замыкает пространство, а японская душа стремится к небесным далям. Асимметрия открыта миру Небытия. Потому и в чайной комнате вы не найдёте двух одинаковых предметов. Каждый из гостей должен рассмотреть, какой предмет таится в нише. Чаще всего – цветок или древняя надпись.

Синтоистская Основа приняла и учение Дзэн, пришедшее из Китая, что наложило печать на все виды искусства. Можно не заметить красоту нежного первоцвета, загубить душу цветка. Японцы благоговеют перед каждой почкой, ощущая её дыхание. Мастер чайной церемонии Сэн-но Рикю (1522–1591), живший в самурайские времена, учил не использовать для икэбана распустившиеся бутоны. «В Японии и теперь во время чайной церемонии в нише чайной комнаты ставят один нераскрывшийся цветок… В мае для чайной церемонии особенно хорош бутон белого пиона в вазе из селадона. На нём должна быть роса», – рассказывает японский писатель Кавабата в Нобелевской речи.

В основе эстетических понятий – аварэ (очарование), югэн (красота сокровенного), саби (красота просветлённой печали) – лежит ёдзё (изначальное чувство). Термин ёдзё встречается в поэтическом трактате Фудзивара Кинто (966–1041), это – созвучие души и слова. И в культуре не замещали одно другим, а наращивали на ту же Основу. Разные виды искусства имеют окончание «до» (кит. Дао): сё-до (искусство каллиграфии), тя-до (чайная церемония), Ногаку-до (искусство Но). Как скажет дзэнский мастер Дайсэцу Судзуки, «в намёке заключена вся тайна японского искусства». Задача мастера достичь такого состояния, когда исчезает всё личное, само эго. Потому Судзуки говорил о состоянии муга (не-я), му-син (отсутствие лишних мыслей). Гэнгай – истина выражается вне слов. Достигнув полного самозабвения, внутренние глаза позволяют увидеть то, что до этого не замечали. Нужно лишь настроить душу в унисон всему, и тогда откроется Красота.

Ёдзё обусловило и поэтику театра Но: недосказанность, насыщенность пауз (ма), – музыку, танец, символику жестов, позволяющих пережить в высшей точке «Красоту Небытия» (Му-но Би). «Красота – это цвет Истины», а югэн – «лебедь с цветком в клюве», – скажет Сэами (1363–1443), один из основателей театра Но. «Если войдёшь в состояние не-я, то в тебе проснётся такая сила чувства, что всё соединится в едином сердце (иссин)». «Единое сознание» несокрушимо как алмаз (ваджра), разрубает корни авидьи – неведения, Дзэн же передаёт Истину «от сердца к сердцу», вне «начертанных знаков» (фурю мондзи).

Синтоист Имубэ Масамити в XIV веке напомнит: «Божественный дух, как ясное зеркало, отражает всё на свете. То, что на Небе, есть ками. То, что в природе, есть дух. То, что в человеке, есть искренность. Когда дух природы и сердце человека ясны и чисты, они суть ками»⁵. Японский буддист Догэн говорил: «В одном сердце – все дхармы; во всех дхармах – одно сердце». Он учил: «…познать путь Будды, – значит познать себя. Познать себя – значит забыть себя. Забыть себя – значит увидеть все дхармы. Изначальная Просветлённость (хонгаку) есть в каждом. Если она не в тебе, то где же?» Когда сознание открыто, наступает миг сатори. Всё предстаёт в своём истинном виде. Встреча всего со всем, встреча сердец. Нет ни пространства, ни времени, ни социальных, ни национальных границ в единой Вселенной. Сатори неповторимо, индивидуально.

Театр Но – слепок японской культуры. Все знания того времени сосредоточились в его пьесах – ёкёку. Создатели театра Но, Сэами и его отец Каньами, полагали оживить прежние тексты. Пьесы одушевляли прошлое: фразы, намёки из повестей, давно знакомые японцам. От танца богини, которая выманила из грота богиню Солнца Аматэрасу, берёт начало ритуальный танец. А танка, написанная богом Сусаноо, положила начало японской поэзии. Сэами изложил свои взгляды в трактате «Посвящение в Цветок стиля» («Кадэнсё»): «Говорю о сокровенном. Итак, что такое искусство Но? Оно должно уравновешивать сердца всех людей, воздействовать на чувства высоких и низких, быть источником долголетия и счастья, продления жизни»⁶.

Существовала вера в магию игры, исцеляющей душу и тело. Поскольку между действиями актёра и положением в стране существовала связь, неправильные действия актёра могли кончиться для него трагически. Сэами в старости отправили в ссылку. А мастера чайной цемонии Сэн-но Рикю приговорили к харакири. Тем не менее, то, что они проповедовали, до сих пор существует. Тот, кто понимает, что Жизнь есть проявление вечной сущности, тот на Пути к Спасению.

Сэами был не только автором пьес, но и теоретиком театра Но.

Стиль мономанэ буквально – «подражание вещам». Если моно не предмет, а скорее дух, эмоциональное состояние, то не удивительно наставление Сэами. Если исполняешь роль старика, не нужно сутулиться, подгибать ноги. Достаточно владеть «цветком» этой роли, двигаться в ритме более замедленном, чем ритм музыки. Движения рук и тела запаздывают, тогда и передашь образ старости. На старом дереве раскроются цветы. Исполняя роль бога, следует возвысить свой дух, и одеяние должно быть божественным. Роль демона будет интересна, когда он будет казаться отвесной скалой, на которой вдруг расцвёл цветок. Актёр тогда передаст Истину, когда совсем исчезнет грань между исполняемым и исполнителем. «Такие вещи, как элегантность или мужество, не существуют сами по себе, они существуют лишь в вещах, и потому, чтобы показать стойкость сосны, нужно стать сосной. Исполнение будет мужественным, если актёр перевоплотится в того, кто обладает мужественностью: в воина, демона, божество, сосну или кедр».

Итак, пожилой актёр владеет Истинным цветком, который сочетает природный дар с высоким мастерством. Своей игрой он не уступит молодому таланту. Важно не то, что сказано, а то, что недосказано; сказанное – конечно, а недосказанное не имеет конца. Не зная символики, не понять, что происходит. Веер может изображать меч, жезл или сосуд с вином, а может – и текущую реку, ураган, восходящее солнце. «Если говорить о сокровенных принципах, прежде всего нужно знать, что достижение совершенства в любом деле зависит от подвижного равновесия инь-ян. Дневная энергия – это энергия ян. Поэтому играть нужно как можно спокойнее, чтобы уравновесить её энергией инь. Когда наступает время энергии ян, нужно созидать иньскую энергию – в этом душа (кокоро) инь-ян. Это начало пути к совершенству в искусстве Но».

Театр Но явление уникальное, соединившее те принципы, которые наращивались в японской культуре. В сочинении «Девять ступеней» Сэами говорит, что только на четвёртой ступени даёт о себе знать красота Югэн. На шестой раскрывается Правильный Цветок – «весенний туман в лучах заходящего солнца». На седьмой – снег в серебряной чаше. Восьмая – снег на вершинах, и лишь одна не белеет среди других. Девятая ступень – Тайного Цветка: в Силла в полночь ярко светит солнце.

Театр Но привлёк внимание западного театра: Бертольд Брехт, Бенджамин Бриттен, П.Гудман пишут пьесы в духе Но и называют их «драмой мудрости». Артур Уэйли издал книгу «Японские пьесы Но», где заметил: «Но будет существовать вечно, что бы ни случилось с самим театром». Это перекликается со словами самого Сэами: «Есть предел человеческой жизни, но нет предела Но».

Есть ещё одна вершина японской культуры. Это хайку Мацуо Басё (1644–1694). В городской культуре жанр хайку носил комический характер. Басё, поэт-одиночка, придал им глубинный смысл. Собственно, хайку первая половина танки: 5-7-5. Всего 17 слогов. Басё открыл их невиданную глубину. Он говорил ученику Кёраю: «Положим, если человек облачается в тяжёлые доспехи, идя на поле брани, или наряжается в яркие одежды, отправляясь на пирушку, а человек этот не молод, то в этом есть что-то грустное. Саби – вроде этого:

Верно, эта цикада

Пеньем вся изошла?

Одна скорлупа осталась (пер. Веры Марковой).

В пересечении Неизменного и Изменчивого Басё хочет сказать: «Без Неизменного нет основы, без изменчивого нет обновления».

Кедр у Сэами прекрасен, потому что за ним стоит Бог, а у Басё – это сама Природа. Мономанэ есть подражание внутреннему духу. Если Басё скажет: «Пестик из дерева. \\ Был ли он сливой когда-то? \\ Был ли камелией?»⁷ И западёт в душу глубинная печаль.

Есть у Басё стихотворение: «На голой ветке \\ Сидит ворон \\ Осенний вечер!»

На вопрос, что же отличает японскую поэзию от китайской, Судзуки скажет: Дух Вечного Одиночества (санскр. Вивикта Дхарма). Этот Дух и отличает стихи Басё. «Здесь есть великое НАД – в одиноком вороне, застывшем на ветке. Все вещи появляются из неведомой бездны тайны, и через каждую можно заглянуть в эту бездну… Японские мастера, следующие Пути, стараются выразить свои чувства как можно меньшим количеством слов или ударов кисти… В намёке же тайна японского искусства. Чем менее ясно, тем лучше. Мазок кисти, пятно может обозначать что угодно: птицу, холм, человека».

Пережив сатори, Басё испытывал чувство Вселенской боли – это Каруна.

«Утренний вьюнок. \\ Запер я с утра ворота, \\ Мой последний друг!» И он наставлял своих учеников: если хотите изобразить сосну, нужно стать сосной, проникнуть в её сердце. Поэту открылся смысл вещей, и родилось чувство Вечного Одиночества. В дневнике «По тропинкам Севера» он написал: «Я умру в пути. Такова воля Неба». И о том его хайку: «О, этот долгий путь. \\ Сгущается сумрак осенний, \\ И – ни души кругом». В 1969 году Кавабата произнёс свою речь «Красотой Японии Рождённый», не скрывая трагического мироощущения. А в 1994 году Оэ Кэндзабуро назвал свою речь: «Многослойной Японией рождённый».

Т.П.Григорьева, доктор филологических наук, Институт востоковедения РАН