Дельфис

«Уитмен — это чудовище-бегемот...»

Для многих из тех, чьё знакомство с поэзией едва преодолело границы школьных учебников, представление о любых стихах складывается часто весьма стереотипное. Сразу вспоминаются и непременные «задумчивые» пейзажи, и философская патетика, и томные вздохи о любви.Что же встретит читатель, привыкший подобным образом воспринимать поэзию, невзначай открыв томик старого американского поэта с казалось бы меланхоличнолиричным названием «Листья травы»¹?

* * *

Я славлю себя и воспеваю себя,

И что я принимаю, то примете вы.

Ибо каждый атом, принадлежащий мне,

принадлежит и вам.

Я, праздный бродяга, зову мою душу,

Я слоняюсь без всякого дела и, лениво

нагнувшись, разглядываю летнюю травинку.

Мой язык, каждый атом моей крови созданы

из этой почвы, из этого воздуха;

Рождённый здесь от родителей,

рождённых здесь от родителей,

тоже рождённых здесь,

Я теперь, тридцати семи лет, в полном

здоровье, начинаю эту песню

И надеюсь не кончить её до смерти.

(перевод. К. Чуковского)

«Да это вовсе и не стихи! — возмутится кто-то. — О чём он пишет? О том, что и так известно каждому плотнику и домохозяйке?!» А ведь именно так (за редким исключением) восприняли поэзию Уолта Уитмена его современники. Впечатление от прочтения, скажем, первых 30-40 строк может быть действительно именно таким. Но вот мы читаем дальше и попадаем, сами того не замечая, в совершенно особый поэтический мир, где нас поражает не только необычность формы изложения и богатство красок, звуков, запахов, но и необыкновенная масштабность мысли автора. Журчание ручья и уличный шум, «грубый голос мятежного моря» и крик раздавленного пожарного, стук типографской машины и чистое контральто в церковном хоре — всё сливается в этих стихах в единую музыку жизни:

Младенец спит в колыбели,

Я поднимаю кисею и долго

гляжу на него,

и тихо отгоняю мух рукой.

Юнец и румяная девушка свернули с дороги

и взбираются на покрытую кустарником

гору,

Я зорко слежу за ними с вершины.

Самоубийца раскинулся в спальне

на окровавленном полу,

Я внимательно рассматриваю труп

с обрызганными кровью волосами и отмечаю,

куда упал пистолет.

Я замечаю все это или отзвуки, отголоски

этого —

Я прихожу, и я ухожу.

Образы проходят перед нами чередой, наслаиваются, соединяются, вступают в диалоги, и — вырастает необъятный и величественный Космос.

Характер повествования изменчив. Импрессионистически пёстрое мелькание образов сменяется сосредоточенным описанием отдельного явления или лица, стремительная взволнованность — величавым спокойствием пророка. Не покидает ощущение, что перед нами не просто поэзия, не просто литература. Что же нас завораживает?

Никому до сих пор так и не удалось до конца понять, в чём необыкновенный магнетизм этих простых и на первый взгляд даже не очень поэтичных строк. Английский историк Джон Саймондс, написавший целую книгу, посвященную Уитмену, и вдруг обнаруживший, что образ Уитмена как бы ускользает от него, оставаясь таким же недоступным и неразгаданным, восклицает: «Уитмен — это чудовище-бегемот: грозно он прёт напролом сквозь заросли джунглей, ломая бамбуки и лианы. ...Уитмен — это воздух, в котором струятся и зыблются неясные видения, миражи, какие-то башни, какие-то пальмы, но когда мы простирает к ним руки, они исчезают опять...»

Свободное и раскованное воображение автора «Листьев травы» пересекает огромные пространства, «заглатывая» на своём пути всё — от тонкого узора на крыле бабочки до печатного станка, от уличной толпы до хвостатых метеоров. Поэт как бы протягивает нам свою мускулистую руку, поднимает нас высоко над землей, приглашает посетить «сады планет», учит слышать в шелесте травы музыку Космоса, учит любить, не возводя никаких условностей и различий.

«Кропатель никому не нужных стишков...»

Уолт Уитмен родился 31 мая 1819 года в семье небогатого фермера в маленькой деревушке УэстХиллс на острове Лонг-Айленд, в нескольких десятках миль от Бруклина, который теперь является частью Нью-Йорка². Начав самостоятельно зарабатывать на жизнь довольно рано, Уитмен попал в редакцию маленькой местной газеты, где выполнял сначала роль печатника и наборщика, а затем постепенно превратился и в автора отдельных заметок, фельетонов, публиковал даже рассказы и стихи.

Однако судьба Уитмена как поэта загадочна. Почти все исследователи признают, что ценность раннего уитменовского творчества (30-40-х годов) представляется весьма ограниченной. Он пишет довольно посредственные статьи и не менее заурядные стихи, которые редактор напечатал даже однажды с таким ироничным комментарием: «Если бы автор ещё полчаса поработал над этими строчками, они стали бы необыкновенно прекрасны».

Что же случилось с Уитменом в середине жизни, когда начали создаваться стихотворения, составившие сборник «Листья травы»? Какое внутреннее перерождение привело его к созданию знаменитой книги, принёсшей впоследствии её автору мировую славу? Что превратило потомственного плотника и заурядного репортера, «кропателя никому не нужных стишков» в Поэта, чьё творчество продолжает поражать и очаровывать читателя?

Загадку внезапного рождения Уитмена как Поэта пытается понять не одно поколение исследователей.

«Редкий... космический ум, горящий бесконечностью...»

Одно из самых интересных толкований было изложено канадским учёным-теософом Ричардом Бекком в книге «Космическое сознание» (русск. пер. 1914)³. Он был лично знаком с Уитменом и явился автором одной из первых его биографий. «Случай Уитмена совершенно не подходит под идею постепенной эволюции, — пишет Бекк. — Это мутация, скачок. У него после более чем посредственных писаний сразу пошли страницы, на которых огненными письменами была начертана жизнь вечная, страницы, которых всего лишь несколько десятков явилось за целые столетия сознательной жизни человечества».

Авторами таких страниц, как утверждает Бекк были Моисей, Лао-Цзы, Данте, У.Блейк⁴ (в этом ряду названы ещё несколько фигур). Все они пережили некое внутреннее перерождение, приобрели особый дар провидения, который канадский исследователь называет «космическим сознанием». Космическое сознание, согласно его теории, представляет собой новую эволюционную ступень сознания всех существ на Земле вслед за простым сознанием (им обладают животные) и самосознанием (которое выделяет человека из царства животных). Представление о космическом сознании нашло отражение во многих религиозно-философских системах мира (дао — в даосизме, мировая гармония — у Пифагора, эйдосы (идеи) — у Платона, сатори — в дзен-буддизме, сверхдуша — у Р.Эмерсона⁵, ноосфера и Разум Вселенной — в русском космизме). Уитмен называет это высшее сознание, пребывающее в нём наряду с самосознанием, — «Моя Душа», «Мой Дух». Такое сознание снисходит на человека внезапно, но оно подготовлено некоторыми условиями, которые канадский исследователь перечисляет в своей книге.

Изучая биографию и творчество Уитмена, Р.Бекк, а за ним и другие исследователи, выдвинули гипотезу, согласно которой возникновение книги «Листья травы», сильно отличающейся от ранних литературных опытов поэта, явилось следствием некого «космического озарения». Оно произошло с поэтом в возрасте 35 лет.

Не что иное, как метафорическое описание внезапного озарения, усматривает Бекк в знаменитой 5-й главе «Песни о себе», центральной поэмы «Листьев травы»:

Я верю в тебя, моя душа, но другое моё Я

не должно перед тобой унижаться,

И ты не должна унижаться перед ним...

Я помню, как однажды мы лежали вдвоём

в такое прозрачное летнее утро,

Ты положила голову мне на бедро,

и нежно повернулась ко мне,

И распахнула рубаху у меня на груди,

и вонзила язык в моё обнажённое сердце...

Тотчас возникли и простёрлись вокруг меня

покой и мудрость, которые выше нашего

земного рассудка,

И я знаю, что божья рука есть обещанье моей,

И я знаю, что божий дух есть брат моего...

И что основа всего сущего — любовь.

В отношении прозы Уитмена можно встретить строки, весьма примечательные с точки зрения Бекка: «Редкий, космический, артистический ум, горящий бесконечностью, один лишь может видеть разнообразные, огромные, какокеан, чувства народа... Для тех, кто достоин быть избранным, существует ещё пророческое виденье... для них существует писание и стезя, они, послушные, благоговейно прислушиваются к голосу, жестам Бога, Святого Духа, которого другие не видят и не слышат». И далее: «Одиночество, сознание тождества своей личности со Вселенной, подходящее настроение — и душа вырывается: как дым рассеиваются все догматы церкви, проповеди. Одиночество и молчаливая мысль, священный ужас и сильное желание и, дотоле незаметное,внутреннее сознание»(разрядка — В.П).

Просто ли это метафорическое описание, которое встречается у многих писателей, или же это попытка отразить более чем живое и столь же конкретное ощущение, когда в своём дневнике Уитмен пишет: «Как будто в первый раз вся Вселенная бесшумно погрузила меня в свою светлую несказанную мудрость, которая выше всего, что могут выразить наши книги, искусства, проповеди, прозрение и новые науки. Час души, религии — зримое свидетельство о Боге в пространстве и времени, явное и ясное, как никогда. Нам показывают неизречённые тайны, всё небо вымощено ими». Он пишет о всех этих состояниях так же просто, как мог бы описывать перемену своего настроения или же изменение физических состояний.

Однако, читая «Листья травы», мы чувствуем, что Уитмен будто говорит о присутствии в себе некоего нового видения мира, нового осознания вещей, божественного «нечто». Оно настолько отличается от привычного «Я» Уитмена-американца, наборщика и репортёра (при нерасторжимом единстве с ним), что поэт называет эту новую способность своего сознания «другим Я». Вот один из примеров.

В «Песне о себе» поэт описывает себя включённым в водоворот различных событий: рядом с ним «новейшие открытия, изобретения, общества, старые и новые писатели», приметы повседневности («мой обед, моё платье, мои близкие, взгляды, комплименты, обязанности»), здесь же тревоги, болезни, восторги, «нехватка денег», общественные потрясения («битвы, ужасы братоубийственной войны, горячка недостоверных сведений, спазмы известий»)... Но далее лирический герой замечает: «Всё это приходит ко мне днём и ночью и уходит от меня опять (как и всякий поток событий, протекающихво времени — В.П.). Но всё это не Я», — то есть не суть человека, которая бессмертна и удел которой — вечность:

Вдали от этой суеты и маеты

стоит то, что есть Я,

Стоит, никогда не скучая, благодушное,

участливое, праздное, целостное,

Стоит и смотрит вниз, стоит прямо

или опирается согнутой в локте рукой

на некую незримую опору.

Смотрит, наклонив голову набок,

любопытствуя, что будет дальше,

Оно и участвует в игре, и не участвует,

следит за нею и удивляется ей.

Жизнь на страницах «Листьев травы» напоминает некое красочное представление, в котором можно участвовать, исполняя самые разные роли, а можно не участвовать, ибо эта смена завораживающих и увлекательных декораций — игра на фоне незыблемых законов природы, Космоса, Вечности — «незримой опоры» для души, подлинного «Я».

Уитмен был чужд мистике в том виде, в котором она предстаёт, например, в произведениях Эммануила Сведенборга или Якова Бёме⁶. Именно ему принадлежат слова: «Я принимаю реальность без всяких оговорок, материализмом я наполнен весь». Но не стоит забывать, что в мировоззрении Уитмена материализм имел весьма специфичное значение, как дань увлечению поэта естественнонаучными открытиями, астрономией, а также как следствие его удивительно чувственного, «материального» переживания мира красок, форм, движений. У него не было, в строгом смысле, своей философии, но было мироощущение.

«Я бы мог сказать, что во мне и что в вас, но я не умею...»

При чтении Уитмена нельзя не обратить внимание на одну характерную особенность, которую многие исследователи признавали центральной в творчестве поэта. Весь поэтический сборник пронизывает удивительное чувство единства и гармонии мира — мысль, заложенная во всех мировых религиях. Причём Уитмен не просто констатирует это, но детально исследует в художественном мире «Листьев травы». Здесь нет ничего малого и большого, важного и второстепенного, центрального и периферийного. Именно поэтому «и корова, понуро жующая жвачку, прекрасна, как Венера Милосская». С какой-то даже парадоксальной устремлённостью, которая привлечёт впоследствии к его имени внимание русских футуристов, Уитмен не перестаёт утверждать:

Я верю, что листик травы не меньше

подёнщины звёзд,

И что не хуже их муравей, и песчинка,

и яйцо королька,

И что древесная жаба — шедевр,

выше которого нет...

И мышь — это чудо, которое может одно

пошатнуть секстильоны неверных!

Космическое сознание автора позволяет не только охватить взором весь Космос, но и проникнуть вглубь пространства. Поэт постоянно приводит нас к мысли, что мир не конечен, что всё в нём взаимосвязано, каждая частица космоса имеет в мироздании своё неповторимое значение. «И о пылинку ничтожную могут запнуться колёса Вселенной», — утверждает он. Любая точка Вселенной для Уитмена заключает в себе целую Вселенную и каждая, таким образом, способна стать у него окном в другой мир:

Ночью я открываю люк и смотрю,

как далеко разбрызганы в небе миры...

Дальше и дальше уходят они, расширяясь...

У моего солнца есть солнце,

и моё солнце покорно колесит вокруг него...

А за ним ещё более великие,

перед которыми величайшие становятся

малыми точками...

Как же ощущает себя человек в этом Космосе? Герой Уитмена органично включён в него. Поэт говорит с миром на одном языке и даже отождествляет себя с ним:

Если вы хотите понять меня,

ступайте на гору или на берег моря.

Ближайший комар — комментарий ко мне,

а бегущие волны — ключ!

Сказано предельно просто, безыскусно, доверительно-дружески, но сила образа, его размах придают заложенной здесь мысли необыкновенную глубину. Похожие образы встречаются у Уитмена достаточно часто, и читатель вслед за поэтом невольно также расправляет грудь и настраивается на уитменовские широту и объём.

Однако мы зайдём в тупик, если попытаемся точно определить, кто же он — главный герой поэм «Листьев травы». В «Песне о себе» поэт как бы отвечает нам:

Я — всех цветов и всех каст,

все веры и все ранги — мои,

Я — фермер, джентльмен, мастеровой,

матрос, механик, квакер,

Я — арестант, сутенёр, буян,

адвокат, священник, врач.

Далее мы узнаём, что он и южанин, и северянин, и янки-промышленник, и пионер-кентуккиец, и преследуемый раб, и многие, многие другие. Следует пёстрая мозаика превращений, в которой поэтс воодушевлением пробует принять все облики, причём не только красивые и благородные.

Идея о подобной многомерности не нова и находила художественное выражение в культурах как Запада, так и Востока. Например, изменчивость героя «Листьев травы» напоминает по своей сути метаморфозность древнегреческого бога Протея, чьё имя стало в европейской культуре символом многоликости: он мог принимать любой облик — льва, дракона, пантеры, текущей воды. Этот образ отражает существенное для греков философское представление о единстве и изменчивости мира.

Идею взаимопроникаемости и всетождества сущего во Вселенной находим также в традициях даосизма⁷. Конечно же вспоминается в этой связи одна из самых известных даосских притч: «Однажды я, Чжуан Чжоу, увидел себя во сне бабочкой — счастливой бабочкой, которая порхала среди цветков в своё удовольствие и вовсе не знала, что она — Чжуан Чжоу. Внезапно я проснулся и увидел, что я — Чжуан Чжоу. И я не знал, то ли я Чжуан Чжоу, которому приснилось, что он — бабочка, то ли бабочка, которой приснилось, что она Чжуан Чжоу. А ведь между Чжуан Чжоу и бабочкой, несомненно, есть различие. Вот что такое превращение вещей!». Уитмен вряд ли знал эту притчу. Но какие поразительно похожие мысли! В основе — единое представление, выраженное на языке различных культур.

Лирический герой свободно совершает переход из жизни в смерть и обратно. Для него любая земная оболочка временна, и поэтому он не боится потерять, сбросить одну и примерить на себя другую. Эта мысль перекликается с древнеиндийскими представлениями о жизни и смерти в Упанишадах: «Подобно тому, как гусеница, достигнув конца былинки и приблизившись к другой [былинке], подтягивается [к ней], так и этот Атман, отбросив это тело, рассеяв незнание и приблизившись к другому [телу], подтягивается [к нему]».

Кроме того, лирический герой чувствует свою неразрывную связь с прежними сотнями и тысячами поколений:

Сквозь меня так много немых голосов.

Голоса несметных поколений рабов

и колодников.

Голоса больных и отчаявшихся, и воров,

и карликов.

Голоса циклов подготовки и роста...

В своих размышлениях он обращается в истокам мироздания, к тому моменту, когда возникло всё сущее. Поэт рассказывает о том, как развивается жизнь, как совершает космическая эволюция, в которую включён и он сам, своё неуклонное восхождение:

Мой зародыш в веках

не ленился.

Ничто не могло задержать его...

Для него сгустились в планету

мировые туманности.

Длинные пласты наслоились,

чтобы дать ему почву,

Гиганты-деревья давали ему себя в пищу,

И чудищ,а-ящеры лелеяли его в своей пасти

и бережно несли его дальше.

Е.П.Блаватская в «Тайной Доктрине»⁸ приводит рассуждения Сведенборга, которые также интересны в сопоставлении с космологией Уитмена, поскольку шведский учёный-мистик оказал заметное влияние на литературу американского романтизма, в частности, на Эмерсона: «Первая причина есть бесконечное или безграничное. Это даёт бытие конечному и ограниченному. .. То, что производит границу, аналогично движению. Проведённая граница есть точка, сущность которой есть движение...». Бытие рождается из Небытия — мысль, которая прослеживается и в Упанишадах, и в Библии, и в античных представлениях, и в даосизме. В понимании Сведенборга, как и у Уитмена, в первопричине мира, в «первой естественной точке» берут своё начало время, пространство, эволюция, которые являются проявлениями Абсолюта, мирового Логоса.

Обнаруживаются родственные моменты и при сопоставлении уитменовской вселенной с космическими воззрениями Н.К. и Е.И.Рерих. Согласно Учению Живой Этики, «проявляясь, или выходя из непроявленного состояния, Абсолют творит свои порождения... Создав в результате творческого акта первое порождение — Первичную Материю, Абсолют вступает с ней во взаимодействие, наделяя её импульсом разумности». Именно этот импульс является первоисточником эволюционного движения, источником совершенствования любого живого организма, в том числе и человека. «Скрытая в глубинах тончайших психических структур, частица Абсолюта рождает в человеке импульс к более высоким целям и тонким светоносным мирам»⁹.

Отдельно взятая жизнь человека, по мысли Уитмена, — точка в масштабе вечности; космический цикл между рождением и смертью — лишь момент в историческом существовании человечества.

^{Уолт Уитмен}

Однако в космическом понимании земная эволюция связана не только с развитием биологических видов. На пути эволюционного совершенствования находится исознание наиболее разумного из живых существ — Человека. Эта идея также имеет свою историю. Достаточно вспомнить, например, самобытную идею оббжения, которая развиваласьв христианской религиозной мысли. Она зародилась в лоне духовной традиции исихазма и выражена, в частности, в словах богослова и мыслителя IV в. Василия Великого: «Бог стал человеком, чтобы человек стал богом». Позднее этот идеал получил достаточно чёткое оформление в трудах византийского богослова XIV в. св. Григория Паламы.

Мысль о том, что человек не есть венец творения, что «Homo sapiens не есть завершение создания», а «служит промежуточным звеном в длинной цепи существ» и за сознанием и жизнью в их нынешней форме неизбежно должны следовать «сверхсознание» и «сверхжизнь», продолжает развиваться в религиозной и научной ветвях «русского космизма», в трудах философа В.Соловьева и выдающихся учёных — В.И.Вернадского, А.Л.Чижевского. Подобные представления находят отражение и в лоне космических идей Всемирного Теософического Общества, где эволюция человека рассматривается в трансцендентальном плане. В частности, А.Безант, ученица Е.П. Блаватской, в одной из своих работ¹⁰ писала: «Сравнивая младенческую душу стоящего на самой низшей ступени дикаря с освобождённой душой богочеловека, кажется совершенно невероятным, чтобы первая душа могла вместить в себя всю полноту, уже выраженную в совершенной душе, и что разница между обоими сводится к ступени эволюции, в самом начале которой находится младенческая душа, а в самом конце — душа победителя». Человек находится примерно на средней ступени эволюции всего живого. «Внизу расстилается длинная цепь низших царств — животного, растительного, минерального... Вверху простираются бесконечные иерархии сверхчеловеческих сущностей — Ману, Будд, Строителей, Властителей Кармы...».

Творения Уитмена устремлены в будущее человечества, эти стихи приподнимают завесу и обнаруживают новый уровень сознания, новую ступень космического видения и миропонимания.

Автор книги «Космическое сознание» делает вывод, что случаи достижения состояния «сверхсознания», озарения с развитием человечества становятся всё более частым явлением и что это есть указание на определённую эволюцию человеческого сознания в целом. «Человечество неуклонно продвигается к этому высокому моральному уровню, — пишет Бекк, -— и обязательно его достигнет, а эта книга является помощником в подобном продвижении». Посмотрим, как сказано об этом у Уитмена.

Достичь состояния Абсолюта, вобрать в себя облики всех богов мира стремится лирический герой «Песни о себе»:

Я сам принимаю размеры Иеговы,

Я литографирую Кроноса, сына Зевса,

и его внука Геракла,

Я скупаю изображения Озириса, Изиды,

Ваала, Брамы и Будды...

Соглашаясь с тем, что они были живы

и сделали то, что надлежало им

сделать в свой срок...

Принимая черновые наброски

всевозможных богов, чтобы заполнить

их лучше собою.

Он также верит в идеал оббжения.в дости-

жение наивысшего совершенства, причём воспри-

нимает это как само собой разумеющееся:

Сверхъестественное — не такое уж чудо,

я сам жду, чтобы пришло мое время,

когда я сделаюсь одним из богов,

Уже близится день для меня,

когда я стану творить чудеса не хуже,

чем наилучшие из них.

Интерпретация эволюции в художественном строе стихов Уитмена говорит о целостном видении поэта жизни Вселенной, о глубоком понимании космических процессов.

Тесно связан с представлением о космической эволюции образ дороги — один из центральных в «Листьях травы». Уитмен придаёт ему особую многозначность и символичность:

Мы всё растворим в той цели,

к которой идём, в тех днях и ночах

к которым мы идём,

Чтобы пуститься в другой,

ещё более знаменательный путь.

Чтобы идти к той же цели, куда идут

все творения, создал их бог или нет...

Чтобы понять, что весь мир

есть дорога, очень много дорог, дорог

для путешествующих душ

Однако есть в этом пути и избранные — те, кто, обладая сверхсознанием и получив космическое озарение, готов принять на себя тяжкую миссию первопроходцев. Провидцы и герои, ушедшие далеко вперёд, остаются великими спутниками человечества на главной из его дорог — той, по которой души людей шествуют к свободе и совершенству. Путь их бывает нелёгок. В «Демократических далях» Уитмен, причисляя к их числу древних индусов, Моисея, Христа, Данте, Шекспира, писал: «Неужели этих гигантов и подобных им мы не вправе, пользуясь нашей излюбленной метафорой, приравнять к планетам, планетным системам, носящимся по вольным тропам в пространствах иного неба, — космического интеллекта, души?».

По Уитмену, эволюция в широком смысле — это и путь Души. Наряду с этим образ дороги имеет ещё один скрытый смысл. Дорога становится символом взаимодействия человека с миром, символом постижения человеком тайн жизни:

Ты, дорога, иду по тебе и гляжу,

но мне думается, я вижу не всё,

Мне думается, в тебе есть много такого,

чего не увидишь глазами.

Неслучайно именно в пути проверяются героем «все религии и философии», которые, быть может, «хороши в аудиториях, но никуда не годятся под широкими тучами, среди природы, у бегущих ручьёв». Дорога сталкивает «книжное» знание о жизни со знанием подлинным, непосредственным, интуитивным. Она даёт шанс узнать истинную цену вещам: «Здесь проверяется каждый, здесь каждый осознаёт, что в нём есть». Дорога даёт ключ к пониманию космического значения жизни, пониманию места человека в этом мире:

Она недалеко, она здесь, под рукой,

Может быть, с тех пор, как вы родились,

вы уже бывали на ней, сами не зная о том.

Характерно, что подобное переосмысление образа дороги перекликается с традициями даосизма, где этот символ является центральным: иероглиф «Дао» означает «путь» в самом широком смысле, имея и множество смежных значений. Истинное знание, с точки зрения восточных мудрецов, заключается не в исследовании объектов с целью овладения ими (что характерно для западного образа мысли), а в достижении «однобытия» с миром. Главная заповедь для даоса — следовать Пути, отклонение от Дао есть нарушение космического равновесия, гармонии. При этом «путь» человека индивидуален, и каждому суждено пройти свою собственную «дорогу» в жизни — дорогу, которая тем не менее является частью большого Пути всего сущего:

Ни я, ни кто другой не может пройти

эту дорогу за вас.

Вы должны пройти её сами...

Новое содержание при таком прочтении можно обнаружить в других строках из «Песни большой дороги»:

Говоришь ли ты мне, о дорога:

«Не уходи от меня?»

Говоришь ли ты мне: «Не дерзай уходить —

если уйдёшь, ты пропал?»

Ты выражаешь меня лучше, чем я сам

выражаю себя,

Ты больше для меня, чем та песня,

которая создана мной.

Образ дороги непосредственно связан и с традициями романтической метафоризации мотива странствия. Романтический герой, с одной стороны, ищет непосредственного единения со всей Землёю, стремится быть гражданином мира, приблизиться к Вечности. С другой, он никогда не останавливается на достигнутом. Путешествуя, герой чувствует себя свободным, не погружённым в суетные заботы.

Эта идея присутствует в качестве центральной у таких величайших представителей эпохи романтизма, как Л.Тик, Э.Т.А. Гофман и, конечно же, уНовалиса¹¹. Наследует её и Уитмен. Лирический герой книги постоянно находится в путешествии. Он познаёт мир, открывает его скрытую, божественную гармонию и красоту, посещает потаённые его уголки. Образ дороги при этом бывает предельно конкретен, материален. Путешествие включает в себя все его реальные атрибуты— «дождевой плащ», «добрую обувь», «палку, срезанную в лесу». «Иду, куда вздумаю, — сам себе полный хозяин, наделённый неограниченной властью », — говорит герой Уитмена. Перед ним расстилается весь мир, он выходит в дорогу «с лёгким сердцем», странствия дают ему «глубокий урок: всё принять, никого не отвергнуть, никому не отдать предпочтения», то есть как бы вобрать в себя мир, раствориться в нём.

Нельзя обойти вниманием и присутствующую у лирического героя Уитмена особую интуитивность в космических прозрениях — качество, чрезвычайно сокровенное. Поэт нигде не говорит напрямую об интуиции, но именно такой подход к действительности, доверие к своему внутреннему опыту во многом определяет его мировоззренческую позицию:Не в школах окончательно испытывать мудрость:

Те, у кого она есть, не могут передать её тем,

у кого её нет.

Вся мудрость — в душе, её нельзя доказать,

она сама обнаружит себя,

И мудрость в каждом предмете, явлении,

качестве, и больше ничего ей не надо...

Есть нечто в потоке вещей и явлений,

что манит её из души...

Интуитивное, непосредственное знание о мире противопоставляется в «Листьях травы» знанию «книжному», выраженному в общепринятых понятиях культуры и науки. «Вьюнок за моим окном больше радует меня, чем метафизика книг», — говорит Уитмен, ибо природа является для него естественным источником космического знания. Человек должен самостоятельно проникнуть в суть вещей; для каждого в мире существуют свои собственные загадки и отгадки, свой собственный путь постижения жизни:

Питательно только зерно;

Где же тот, кто станет сдирать шелуху

для тебя и меня?

Кто справится с лукавством жизни —

для тебя, для меня, кто снимет для нас

оболочку вещей?...

Логика и проповеди никогда не убеждают

людей,

Сырость ночная глубже

проникает

мне в душу.

^{Дыхание летнего вечера Н.Н.Якимова}

Уитменовский герой не перестаёт нас удивлять. Едва мы увидели в нём ясновидца, пророка, обладающего высшим, космическим знанием, как он вдруг признаётся, что вообще мало что понимает в этом мире. Как же это так? — удивимся мы. Однако вспомним знаменитые слова Сократа, которого считали мудрейшим из греков и которому, кстати, Р.Бекк тоже приписывает «приближение» к области космического сознания.

Герой «Листьев травы» предстаёт вдруг заворожённым, как человек, для которого всё вдруг наполнилось новым смыслом, перед которым бессильны язык слов и человеческие понятия. Внезапно расширяются границы восприятия, теряют привычную однозначность самые обыкновенные вещи, разрушая упрощённые представления о них. Мир становится многозначным:

Ребёнок сказал: «Что такое трава?» —

и принёс мне полные горсти травы,

Что я мог ответить ребенку?

Я знаю не больше его, что такое трава.

Может быть, это флаг моих чувств,

сотканный из зелёной материи —

цвета надежды.

И вот уже трава — до смешного знакомое порождение природы — оказывается для Уитмена величайшей загадкой. Поэт не знает, то ли это «платочек от бога» с меткой в углу, то ли это и есть сам ребёнок, то ли это знак космического смысла — «иероглиф, вечно один и тот же». Но у Уитмена нет абстрактной отвлечённости от самой вещи, её внешнего вида, её обычного, «бытового» значения.

Подобный интуитивизм — это почти «хлопок одной ладони» — образ, так хорошо известный всем, кто даже немного знаком с традициями дзен-буддизма. Знаменитый доктор Д.Судзуки, во многом благодаря которому Запад открыл для себя это уникальное восточное учение, отмечал¹²: «До изучения дзена для человека горы — это горы и вода — вода. Когда для него блеснёт истина Дзена, благодарянаставлениям хорошего мастера, горы для него — больше не горы и вода — не вода; позднее, однако, когда он, действительно, достигнет места Покоя (то есть Сатори, высшего света), горы вновь становятся горами, а вода — водой».

Не поэтому ли Уитмен часто лишь констатирует, лишь указывает на невыразимое, на то, что космическое видение есть обладание неким «знанием без знания», которое трудно переводимо или не переводимо вообще на язык слов и понятий?

Я не в силах сказать,

как сгибаются лодыжки моих ног и в чём

причина моего малейшего желания...

Я бы мог сказать, что во мне

и что в вас, но я не умею...

Может быть, я мог бы сказать больше.

Только контуры!...

При этом Уитмен находит ценность в недосказанности своих мыслей, в том, что они не являются для читателя догмами, а наполняются каждый раз новыми оттенками смысла в момент прочтения:

Если они не загадка и не разгадка загадки,

они ничто.

Если они не столь же близки мне,

столь далеки от меня, они ничто.

Лао-Цзы видел в подобном восприятии знак высшего постижения сущности вещей. Помните его знаменитый афоризм: «Кто понимает, тот немного знает; кто много знает, тот не понимает»? «Противостояние "этого" и "того" — вот причина затемнения Пути», — говорит другой китайский мудрец Чжуан-Цзы. По словам доктора Судзуки, «праджня (высшая мудрость — В.П.) — одновременно воля и интуиция... Это не аналитическое мышление, работа которого сугубо последовательна. Это прыжок через бездну дуализма и противоречий». Как тут не вспомнить характерные строки из «Песни о себе»: «Но внезапно задать вопрос, прыгнуть далеко за предел, и всё-таки привести ещё ближе...»!

Особая уитменовская парадоксальность, которая достаточно часто встречается в «Листьях травы», возможно, есть попытка совершить прыжок за грань привычной работы ума, линейности логики:

Я ученик среди невежд, я учитель мудрейших,

Я новичок начинающий, но у меня опыт

мириадов веков.

...я столь же глуп, сколь и мудр,

Нет мне забот о других, я только

и забочусь о других.

Во мне и прилив и отлив, я певец

примирения и злобы...

Я поливаю корни всего, что взошло.

Впрочем, Уитмен, со свойственной ему прямотой, и не скрывает собственной непоследовательности:

По-твоему, я противоречу себе?

Ну что же, значит, я противоречу себе.

Часто Уитмен рассуждает как бы попутными замечаниями, но они открывают в казалось бы банальных мыслях искромётную новизну; и эта «непричёсанность» мыслей завораживает читателя:

Читая книгу, биографию прославленную,

И это (говорю я) зовётся у автора

человеческой жизнью?

Так, когда я умру, кто-нибудь и мою

опишет жизнь?

(Будто кто по-настоящему знает

что-нибудь о жизни моей.

Нет, зачастую я думаю, я и сам

ничего не знаю о своей подлинной жизни.

Несколько слабых намёков, несколько сбивчивых,

разрозненных, еле заметных штрихов,

Которые я пытаюсь найти для себя самого,

чтобы вычертить здесь.)

И тут восприятие читателя начинает словно работать в новом режиме. С понятий и предметов как бы спадает вуаль, открывая их подлинную суть. Уитмен стремится к простоте выражения мыслей, в его стихах нет ничего надуманного, усложнённого. О ценности подобной безыскусности говорил Лао-Цзы:

Проявляй простоту некрашеного холста.

Содержи в себе безыскусность

неотделанного куска дерева.

Именно таким предстаёт перед нами Уолт Уитмен. Та непостижимая особенность его личности, которую Р.Бекк относит к области космического сознания, придаёт облику поэта своеобразную неуловимость, непонятную до конца и ему самому:

Есть во мне что-то — не знаю что,

но знаю: оно во мне...

Я его не знаю — оно безымянное — это слово,

ещё не сказанное.

Его нет ни в одном словаре, это не изречение,

не символ.

Нечто, на чём оно качается, больше Земли,

на которой качаюсь я.

Для него вся Вселенная — друг, чьё объятье

будит меня.

Пытаясь хоть как-то объяснить свою скрытую суть, лирический герой соотносит себя с природой, которая также открыта человеку и в которой, тем не менее, всегда присутствует недосказанность, тайна:

По-твоему, я притворщик,

и у меня есть затаённые цели?

Ты прав, они есть у меня,

так же как у апрельских дождей

у слюды на откосе скалы.

Тебе кажется, что я жажду тебя удивить?

Удивляет ли свет дневной

или горихвостка, поющая в лесу спозаранку?

Разве я больше удивляю, чем они?...

О невыразимости своего трансцендентального опыта говорили Моисей, Магомет, Данте и Блейк. Их слова часто сбивчивы и противоречивы, рассказы кажутся неполными и непоследовательными, однако они породили величайшие по своему значению для мировой культуры книги. К подобным книгам относятся Упанишады, Дао Дэ Дзин, Дхамма-пада, Каббала, Библия, Коран и, если обратиться к менее известным произведениям, — мистические поэмы суфиев, писания св.Терезы, М.Экхарта, Я.Бёме. К разряду произведений, споры о сокровенной сущности которых продолжают вестись, можно отнести и «Листья травы» Уолта Уитмена¹³.

Можно по-разному относиться к теориям канадского доктора медицины, мистика Р.Бекка, но то, что со страниц «Листьев травы» звучат древнейшие эзотерические истины, в которых воплощено сакральное знание о космосе и человеке, порой действительно поражает:

180 лет спустя...

Представьте все, кто читает меня:

а вдруг, невидимый вами,

теперь смотрю на вас...

Слова моей книги — ничто,

её стремление — всё.

Одинокая книга, с другими не связанная,

её не постигнешь рассудком.

Но то сокровенное, что в ней сказано,

прорвётся на каждой странице...

Это поистине мысли всех людей,

во все времена, во всех странах,

они родились не только во мне.

Если они не твои, а только мои,

они ничто или почти ничто.

И вот, перечитывая Уитмена, мы обнаруживаем в его стихах новое богатство смысла. При этом поэт остаётся предельно открытым, доступным. Перед нами живой человек, и мысли его движутся естественно и свободно.

Невозможно дать однозначный ответ по поводу истоков творческого вдохновения Уолта Уитмена, как, впрочем, и любого другого поэта. Обладал ли он особым, космическим сознанием или что-то другое придало книге «Листья травы» её неповторимый колорит, глубину и неиссякаемую энергию? Ни одно из объяснений не исчерпывает полноты творческого дара американского поэта. Нас разделяют уже почти два столетия, а ценность и актуальность его поэзии не ослабевают.

Для чего мы обращаемся к поэзии? Ищем ли в ней просто рифмованные строки или же пытаемся понять себя, найти ответы на волнующие нас вопросы бытия?

Уитмен рушит традиционное представление о поэзии и заставляет по-новому видеть окружающий мир. Поэт постоянно пытается снять все условности (в том числе и «поэтические») и в этом видит возможность подлинного познания действительности. «Тот не поймёт моей книги, кто захочет смотреть на неё как на литературное явление с эстетическими и художественными задачами», — писал он в предисловии. Мир «Листьев травы» — это сама жизнь. Жизнь, которая не имеет пределов — ни в пространстве, ни во времени.