Дельфис

«Мир без границ» — для меня это не только удачно найденное название рубрики в любимом журнале. Не только красивые, окрыляющие душу слова, созвучные теософскому призыву к универсальному братству людей. Это, в моём случае, краткая формула жизненной философии, ощущение радости бытия, идеальный стимул к расширению горизонтов мышления. Не могу сказать, что с детства была одержима мечтой о дальних странствиях, хотя они изначально присутствовали в подсознании, порождая красочные, экзотические сновидения. И годы спустя, бывая в странах Востока и Запада, я не раз поражалась совпадению окружающей меня обстановки с запомнившимися с детства снами. Сразу оговорюсь, что не обладаю особыми способностями вроде ясновидения и тем более заслугами перед «духовной иерархией». Поэтому не имею объяснений тому факту, что именно мне выпало так много и интересно путешествовать по земле и по воде, соприкасаться с разнообразными проявлениями чудесного.

Кто мы? Откуда мы? Куда держим путь? Человеку свойственно искать ответы на эти коренные вопросы социального бытия, без чего невозможно определить свою индивидуальную идентичность: кто — Я? Историческая практика показывает, что с этих вопросов начинается чреватое политическими сдвигами самоосознание любого социума — народа, религиозной общины, нации, касты, класса, вплоть до отдельных групп, представляющих ту или иную субкультуру. Особенно настойчиво они тревожат коллективное мышление в периоды смены эпох и исторических катаклизмов, когда, вынужденно нарушая наработанную временем герметичность, одно общество, страна либо социальный слой вступает в непосредственный контакт с другими. Иными словами, тогда, когда «они» стоят у «нашего» порога, то отношение «мы — они» начинает определять весь последующий ход событий.

Помню, как лет в десять я получила первое впечатление о непреодолимой разграниченности большого мира. Я жила в Москве, самом прекрасном, как казалось, месте на земле. Тогда, в начале 1960-х годов, железный занавес, ограждавший нашу страну от каких бы то ни было внешних влияний, стал постепенно раздвигаться. В нашу образцово-показательную школу приехала группа лондонских детей, мы гордились тем, что можем рассказывать по-английски о Лондоне лучше них (не зря зубрили тексты о Трафальгарской площади и Вестминстерском аббатстве), петь английские песни и беседовать на общие школьные темы. Сидя рядом с мальчиком по имени Джон на заключительном концерте, я преодолела робость и спросила: понимает ли он, какие мы счастливые, советские дети, и как ему ужасно не повезло родиться в эксплуататорской, капиталистической стране? «Это тебе не повезло, — парировал он, — здесь и понятия не имеют о демократических свободах, а на всех иностранцев смотрят, как на шпионов». Мы поспорили и в результате рассердились друг на друга, но меня смутила искренняя убеждённость Джона в своей правоте. Я рассказала об инциденте своему дяде, как единственному члену семьи, бывавшему за границей. Тот нахмурился и заговорил об опасности провокаций в обстановке накала политической напряжённости. Дядя категорически отверг моё «предложение» устроить нечто вроде международного Детского Совета, чтобы маленькие граждане планеты могли встречаться и обсуждать всякие трудные вопросы, помогая взрослым бороться за мир во всём мире... Приятно сознавать, что подобная идея была со временем осуществлена в виде Всемирного детского парламента.

Мне посчастливилось: острый интерес к людям иной культуры, определивший выбор профессии, я могла удовлетворять в процессе занятий индийской литературой и общения с зарубежными коллегами. Научные командировки, естественно, приходилось проталкивать, затрачивая слишком много энергии, в ущерб исследовательской работе. Зато была возможность не понаслышке, не из третьих рук, а из непосредственного опыта узнать, чем дышит остальной мир. Годы спустя, когда судьба привела меня в Голландию, я научилась быть своей среди «чужих», не разрывая сердечной связи со «своими». Хвала нашему времени! Благодаря совершившимся переменам рядовые российские граждане впервые, может быть, за всю многовековую историю своего государства получили право покидать его пределы и путешествовать по свету (о формальных ограничениях и отсутствии материальных гарантий этого права говорить не будем). И вовсе не обязательно им при этом чувствовать себя изгоями, «изменниками родины» или неприкаянными эмигрантами. Путь домой никому не заказан.

Русские известны в мире склонностью к ксенофобии, что означает «страх и неприязнь по отношению к иностранцам». Корни этого явления не в специфической обстановке взаимного недоверия двух систем в советский период, а в исторической самоизоляции авторитарной империи, опиравшейся на мощный полицейско-бюрократический аппарат для борьбы с внешними врагами и с внутренним инакомыслием. Как заметил полтора столетия назад один английский путешественник (Fred Burnaby): «Русские чрезмерно подозрительны, словно азиаты» [1], 18.

Способность прислушаться к чужому мнению, прийти к разумному компромиссу приобретается в процессе контактов с представителями других наций, идеологических систем или религиозных конфессий. В странах, издавна вовлечённых в международный товарообмен, эта способность стала чертой национального характера. Российское же государство было прежде всего озабочено охраной границ своих необъятных евразийских владений (вспомним рассуждения Н.Бердяева в работе «Судьба России»). Свободная, честная торговля на равных остаётся и поныне областью неизведанной.

Как бы в подтверждение мысли Бердяева об «антиномичности, жуткой противоречивости» России [2], 10, здесь — наряду с иррациональным страхом перед «иноземцами», с неприязнью к «инородцам» — наличествует и столь же бездумное преклонение перед иностранными вещами, ксенофилия. Иностранцам во все времена чинили препятствия ко въезду в Россию, въехавшим не позволяли свободно путешествовать, ограничивая их передвижение посещением очередной «потёмкинской деревни». Зато им выказывали чрезмерные почести, окружали их комфортом и заботой, какие россиянам и не снились.

Владимир Соловьёв, христианский философ и поэт, сказал как-то, перефразируя главную библейскую заповедь: «возлюби народ чужой, как свой собственный», то есть уважительное отношение к «чужим» может и должно сочетаться с самоуважением, любовью к «своим». Соловьёв, по словам Бердяева, «духовно покончил со старым славянофильством, с его ложным национализмом и исключительным восточничеством» [2], 28. Он обличал официозную православную доктрину, с её мертвящим догматизмом и претензией на абсолютную истину. Но и «западником» он не был, нелицеприятно отзываясь о кризисе духовной культуры на Западе. Переживаемый Соловьёвым мистический опыт Всеединства позволил ему сформулировать мысль о спасительной необходимости для России и мира в целом идей духовного космополитизма и универсального братства. Печальный парадокс в том, что, хотя именно российская почва оказалась наиболее благоприятной для укоренения ростков космического сознания, многие носители этого сознания, в том числе Блаватская, Бердяев, Рерихи, жили за пределами России.

Е.П.Блаватская искала свет знаний на Востоке и стремилась просветить им Запад. Образ странницы, принимающей весть Учителя, мы находим на известной картине Н.К.Рериха «Вестник». Художник посвятил картину Блаватской и привёз в Адьяр (1925) в подарок Теософскому обществу. Е.П.Блаватская посетила много стран, совершила два кругосветных путешествия. Получая американское гражданство, она сказала, что не может жить в России, поскольку там нет для неё свободы. Относительно пребывания в Индии в 1856 году, она писала Синнетту: «Ездила с места на место, никогда не называла себя русской, и люди считали меня той, кем мне хотелось...» [3], 82. Да, Блаватская любила свободу, свободу выбора, свободу мысли и духа, но можно ли упрекнуть её в нелюбви к родине? Понятия «патриот» и «гражданин мира» не антагонистичны друг другу, это выражения двух видов идентичности духовно развитого человека: врождённой национальной и благоприобретённой вселенской.

^{Северное море}

«Для умудрённого Знанием любой край, всякое селение — родина», — написал на тамильском языке древний поэт Южной Индии, Тируваллувар. Я упомянула о нём потому, что Блаватская, обретшая свой дом на земле тамилов (штаб-квартира Теософского общества располагалась в окрестностях Мадраса), вероятно, распознала в нём приверженца вселенского универсализма. Очевидцами описан случай, произошедший с ней в Нью-Йорке в 1876 году, ещё до отъезда в Индию. Друзья просили Блаватскую произвести «феномен», и она, посыпав графитным порошком чистый лист бумаги, наложила на него руку. Получился чёткий рисунок — портрет сидящего в позе лотоса старца. Она сказала: «Это Тирувала — мудрец и йог». (Этот рисунок, хранящийся в архиве Адьяра, весьма похож на принятое в тамильской традиции изображение поэта.)

Универсализм как мировоззрение приобретает в наше время всё большее значение — как условие мирного сосуществования отдельных этносов, традиций и культур. Вследствие стремительного развития транспортных и коммуникативных средств земной шар словно бы уменьшился до размеров «глобальной деревни» (Global village). Мой хороший друг, Рави Равиндра (см. «Дельфис» №1, 1999) говорил об этом на теософской «Школе мудрости» в Адьяре пять лет назад: «Самое главное — освободиться от узко местнического (parochial) взгляда на мир. Ведь большинство почти пятимиллиардного населения планеты — не "мы". И это большинство придерживается иных убеждений, исповедует иные религии, чем "мы". Как же "мы" можем претендовать на исключительную правоту?».

Нельзя познать самое себя, исходя лишь из круга личных переживаний и субъективных представлений. Равным образом одна нация или население одной страны не в состоянии установить собственную идентичность, не сопоставляя себя с другими. Всё, как известно, познаётся в сравнении. Желательно при этом основываться на фактах, на статистических данных, а не на заплесневелых стереотипах типа «разъедающий Западную цивилизацию атеизм» или «технократическое западное общество, погрязшее в бездуховности и потребительстве». Кстати, подобные выражения можно встретить и на страницах «Дельфиса».

Не имея языкового барьера, довольно быстро убеждаешься в шаблонной предвзятости таких утверждений. Достаточно зайти в большой книжный магазин где-нибудь во Франкфурте, Тулузе, Барселоне, Эдинбурге или же в Филадельфии, чтобы убедиться в огромном количестве духовной литературы, выпускаемой на основных языках мира. Если бы она не имела спроса, её бы и не печатали. На радио и телевидении, несмотря на коммерциализацию, всегда находится место христианской проповеди, передачам о религиозных чудесах и паранормальных феноменах.

По данным недавно проведённого культурологического опроса, в сознании среднего европейца происходит сдвиг: если раньше, отвечая на вопрос о важности научных дисциплин, люди называли прежде всего физику, затем математику, химию и биологию, то теперь физика мало кем упоминается, а за тремя лидирующими науками: химией, статистикой, социологией, — непосредственно следует астрология или изучение паранормальных явлений. Правда, к этому факту я отношусь неоднозначно. С одной стороны, можно приветствовать то, что в глазах простой публики уже происходит отчасти соединение дисциплин научного и духовного знания, к коему не устают призывать представители последнего, с другой — хотелось бы избежать профанации естественно-научных исследований, от результатов которых порой зависит здоровье и жизнь человека.

Действительно, всё меньше людей на Западе посещают церковь, особенно протестантскую, службы которой скорее напоминают скучный диспут, нежели святое таинство. Зато необычайно вырос интерес к буддизму, другим восточным религиям, ко вне-конфессиональным формам духовности — свято место пусто не бывает! В европейских городах строятся буддийские и индуистские храмы, открываются новые теософские, розенкрейцерские, масонские ложи, действуют группы духовного общения «нью-эйдж», «рэйки», центры изучения рериховской Живой Этики. Да и так называемые атеисты, не признавая символ веры христианства, зачастую принимают самое живое участие в богоугодных делах, творимых церковью: жертвуют на них не только деньги, но своё свободное время, отдают душевное тепло работе с хроническими больными и нуждающимися в помощи людьми.

Объём заметки не позволяет привести конкретные примеры, хотя их множество, да я и не собираюсь заниматься апологией западного образа жизни или «западной» цивилизации. Кстати, существует ли ныне какая-либо альтернатива последней, скажем, современная «восточная» цивилизация? На мой взгляд, направление материально-технического и социокультурного развития человечества одно — пути или же стадии этого развития разные, чему я видела многочисленные подтверждения в Индии и Таиланде, Бразилии и Мексике. Другое дело — духовные традиции того или иного народа и необходимость всемерно оберегать их автономную целостность как основу здоровой национальной жизни и как уникальный вклад в сокровищницу мировой культуры.

Было бы наивно ожидать победы этического универсализма или космического сознания в обозримом будущем — в России не скорее, чем на Западе. Но люди, бескорыстно служащие истинам Духа, есть и здесь и там. Не могу в этой связи удержаться от замечания по поводу редакционной статьи в первом номере «Дельфиса» за 2000 год (с. 4—7). Автор совершенно справедливо рассуждет: «Подлинные истины Духа всегда человечны и доброжелательны. Они исключают огульное клеймление чужих взглядов в качестве лжеучений и ересей». И далее, «главное — не чему ты учишь, а как живёшь и действуешь в мире...»; приводится даже цитата из Писания: «не по словам, а по делам узнаете их». Но последующий вывод статьи, как бы задающий импульс подвижническому подвигу в новом веке (новом тысячелетии?), вызывает по меньшей мере недоумение: «...у Живой Этики и Православия ныне общие задачи в борьбе с западной бездуховностью и потребительством, сатанинскими культами и всякими постмодернистскими псевдокультурными игрищами, разлагающими сознание россиян».

Во-первых, я не уверена, что соотношение слов и дел будет на сегодняшний день в пользу российских искателей истины, в сравнении с деятельностью их духовных собратьев на Западе. Во-вторых, сущностное наполнение таких понятий, как Запад или Восток, не есть некая константа, оно меняется со временем; в словаре социально-экономических наук прочно обосновалось новое противопоставление Север—Юг. Восток уже не есть тот Восток, который упоминается в крылатой фразе Р.Киплинга, хотя «бремя белого человека», как расплата за колониальное прошлое, ещё не сброшено. И Запад уже не тот Запад, который в течение 73 лет был объектом крестового похода советской идеологии. Зачем же прибегать к фразеологии вчерашнего дня, точнее, прошлого столетия? Да, хотелось бы устоять, как сказано в заключительной фразе статьи, «перед невиданно изощрённым натиском мирового зла». Но не является ли упомянутая изощрённость следствием того, что зло стало на редкость трудно определимо? И не следует ли поискать врага в собственном несовершенном сознании, а подвижническую цель — в преображении души, в изменении менталитета соотечественников.

Сердцем болевший за Душу России Н.Бердяев верил, что русское самосознание освободится «от лживых и фальшивых идеализаций, от отталкивающего бахвальства, равно как и от бесхарактерного космополитического отрицания и иноземного рабства» [2], 10. Напомним, что эти слова писались в разгар Первой мировой войны. Требовалось немалое духовное мужество, чтобы не поддаться «ура- патриотическим» страстям, бушевавшим в интеллигентской среде, и утверждать: «В известном смысле европеизация России необходима и неотвратима. Россия должна стать для Европы внутренней, а не внешней силой, силой творчески-преображающей. Для этого Россия должна быть культурно преображена по-европейски» [2], 129.

Иногда бывает полезно посмотреть на себя со стороны, увидеть своё зеркальное отражение во мнении «других», ибо чем ещё проверяется идентичность как нации, так и индивида? Вот и я рассматриваю свой непростой опыт интеграции в европейскую жизнь как возможность переоценить привычные представления и научиться чему-то новому. Прожив семь лет в Нидерландах (Голландия — центральная провинция, откуда пошло традиционное название страны), я прониклась невольным уважением к миролюбивому народу, устроившему «город-сад» буквально на болоте, в дельте великих европейских рек.

Маленькая страна ниже уровня моря, с населением в 15 млн. человек, не имеющая природных ресурсов, помимо не так давно открытого на севере месторождения природного газа, надежно обороняет свои границы от всегдашнего ГЕОполитического врага — моря и даже продолжает отвоёвывать у него куски суши. Впрочем, люди здесь умеют и сотрудничать с природой, помогать ей — излишки пресной воды отводят в каналы, насаждают леса (последние естественно выросшие здесь деревья были сведены на корабельные мачты ещё в XVII веке), даже горнолыжные спуски насыпают из переработанного мусора... Возможно, вследствие многовекового взаимодействия с очищающей стихией воды, чистота и порядок сделались у них главными правилами общежития, что сказывается на состоянии экологии, дорог, домов и улиц, на необыкновенном обилии цветов.

^{Гаага, Дворец правосудия, где проходит международный суд ООН}

Больше всего меня поражает способность нидерландцев, при их крайнем индивидуализме и любви к свободе, приходить к согласию (консенсусу), когда того требует ситуация, и работать сообща над возможно более эффективным решением той или иной проблемы. Они не говорят о «соборности», о необходимости поступаться личным ради общественного блага, не верят ни в какие утопии, не пытаются силой переделать человеческую натуру. Демократию понимают не как диктат большинства, и уж конечно не как «демократический централизм», но как право слабого (меньшинства) быть услышанным, равно как обязанность сильного (большинства) воздержаться от осуществления всей полноты своих прав, пусть и законных.

Воздержание от употребления власти не считается даже добродетелью, а лишь здравым смыслом — ведь истинного счастья она человеку не приносит. Бездумно подчиняться власти либо стремиться к ней не достойно свободомыслящего человека... Не потому ли голландцы так трезво смотрят на жизнь, что у них отсутствуют рудименты рабского сознания? Они разительно непохожи на своих соседей — ни на англичан, которые продолжают ревностно блюсти сословные перегородки, ни на французов, озабоченных имперским величием своего государства, ни на немцев, склонных к безоговорочному послушанию и субординации. От немцев их также отличает развитое чувство юмора.

Никакую страну не стоит идеализировать, ни свою, ни чужую. Голландцы — лучшие критики своих недостатков и ошибок, благо свобода слова и печати никогда не ограничивалась. Приведу, к примеру, публичное высказывание королевского представителя в провинции Флеволанд: «Стремление голландцев быть оригинальными часто приводит к полной чепухе». Известный голландский писатель У.Ф.Херманс устами одного из персонажей пошутил: «...если целый народ веками упражняется в искусстве жить на клочке земли, что по праву должна принадлежать рыбам, жить в пространстве, которое изначально не предназначалось людям, то подобный народ в конце концов вырабатывает особую философию жизни, которая не содержит ничего общечеловеческого! Философию, основанную исключительно на инстинкте самосохранения. Мировоззрение, состоящее лишь в том, чтобы избежать чувства сырости! Как может подобная философия обладать универсальной действенностью? И откуда там взяться великим проблемам?» [4], 16.

А вот юмористический отзыв двух сторонних наблюдателей, англичанина и американки, написавших книгу «Голландцы — неприкасаемые» (The UnDutchables). В Нидерландах эта книга является бестселлером и переведена на голландский язык(!).

«Там. На международном рейсе, когда пилот объявляет, что вы летите над Голландией, не мигайте! Вы её пропустите — так она мала. Вы можете пересечь фактически всю страну на машине за три часа. <...>

Они. Обитатели этой полоски бывшего дна морского от скромности не умрут, как видно из журнальных заголовков типа «И создали голландцы себе землю» или «Голландия — новая Атлантида, восставшая из морской пучины». Они прямо лопаются от обилия дамб, свободы, либерализма, независимости, равенства и политических направлений (страна может похвастаться по крайней мере 29-ю партиями). <...> Что у них на уме — то на языке. Они задают вопросы, какие большинство иностранцев считают вторжением в личную жизнь собеседника. Их прямота у многих из нас создаёт впечатление грубой бесцеремонности — черты, которую они предпочитают называть «открытостью». <...> Эта откровенность дополняет их репутацию как своевольных и строптивых людей. Если они верят во что-то, то будут упрямо следовать своим принципам, чего бы это ни стоило, пока не будут готовы добровольно изменить своё мнение. <...> Они в течение многих столетий были нацией мореплавателей. Этому сопутствует их любовь к путешествиям, к познанию иных культур и обмену товарами с иностранцами. Для голландца нет ничего более захватывающего и приятного, чем заключить выгодную сделку. <...> Они также являются непревзойдёнными экспертами в торговле, занимая первое место в мире по тоннажу, благодаря огромному Роттердамскому порту (Гонконг на втором месте), и первое место по экспорту товаров молочной промышленности и птицеводчества. Вообще, по экспорту сельскохозяйственной продукции они вторые в мире» [5], 6-10.

И ещё несколько цитат — о методах, к которым прибегают граждане, чтобы вынудить правительство действовать в желаемом направлении — из главы «Национальная страсть»: «Голландцы любят посвящать время и силы какому-нибудь "хорошему делу" ("good cause"). Эта страсть принимает форму демонстраций, бунтов, дебатов, дискуссий и неизбежных денежных сборов. Общий знаменатель всего этого — ПРОТЕСТ.

Когда эти вежливые пацифисты испытывают какое-либо затруднение или задето их эго, они инстинктивно прибегают к агрессии — в сфере языка и слова (к актам физического насилия население испытывает отвращение). И они добиваются своего с большим успехом, нежели любая другая нация. Но им всегда мало. Они тут же находят следующий повод для НЕДОВОЛЬСТВА и ПРОТЕСТА. Этот непрерывный круг конфронтации и вынужденных перемен способствовал ограничению влияния богатых и сильных. В итоге классовые различия свелись к минимуму. Вот основные принципы их философии:

— Мы не терпим, когда кто-нибудь указывает, что нам делать.

— Высказывайся! (Время от времени правительство и законодательные органы бывают парализованы мыслью: люди этого не поддержат.)

— Не поддавайся (отвечай вызовом на вызов). <...>

^{Заапсе-Скапс. Мельница «Кот»}

Хотя голландцы будут скупиться и экономить каждый цент, кусок пищи или лоскут одежды, где только возможно, они любят давать, но лишь на то, что сами считают достойным делом... Нужно подчеркнуть, что последнее обычно имеет целью благо страны и иных наций, меньшинств, притесняемых, женщин, или всего человеческого рода. Каков бы ни был объект, это нескончаемый пример прогрессирующей демократии. Эта роковая привычка голландцев вызывает у приезжих удивление. Возможно, страстные дебаты и демонстрации объясняются относительно спокойной обстановкой в стране в эпоху стремительного роста насилия» [5], 89—97.

Снова вернусь к своим впечатлениям. Нидерланды, оказывается, тоже противоречивая страна: люди не ходят в церковь, а основанную на Десяти Заповедях кальвинистскую мораль продолжают соблюдать; каждый сам по себе, а бывает — все встают на защиту одного и т. п. Видимо, противоречия здесь диалектически сбалансированы, не разрастаясь до непреодолимых антагонизмов. «Свобода, если она не подразумевает внутреннего чувства меры и традиции, — пустая и даже вредная фраза», — сказал в 1926-ом голландский критик и поэт Ян Энгелман. Эти слова выбиты на мостовой его родного города Утрехта, в двух шагах от центральной площади Домского собора (сооружён в середине XIII века). Но мне они попались «под ноги» недавно, наведя на нижеследующее рассуждение.

Голландцы уважают свою историю. Распевая национальный гимн, они всё ещё подтверждают лояльность испанскому королю Филиппу II, гонителю протестантов. Дело в том, что слова песни были написаны в начале 80-летней освободительной войны (1568—1648), завершившейся образованием протестантской республики. А из песни, как известно, слова не выкинешь. Исторический центр, средневековые дома с узкими фасадами, каналы и церкви тщательно сохраняются. В образцовом порядке содержатся и остатки римской крепости (48 год н.э.), стоявшей на месте Домской площади в то время, когда город носил античное название Traiectum ( «Путь» за Рейн), а местное население обозначалось словом Duits («люди, племя», то есть не-римляне) — отсюда английское Dutch: «голландцы» и немецкое Deutsch: «немцы».

Говоря о свободе, поэт имел в виду свободу творчества, но также и свободу волеизъявления личности, что издавна составляет важную ценность и необходимое условие социального взаимодействия в сознании нидерландского общества (по-голландски слово «общество» — samenleving — означает буквально: совместное проживание, что акцентирует скорее процесс социализации, нежели идентичность социума). В Голландии, стране демократической, так сказать, по воле природы, свободы во все времена было больше, чем в других государствах.

Когда в 1608 году, спасаясь от диктата официозной англиканской церкви, сюда из Англии прибыли Отцы пилигримы, они нашли здесь даже излишне много свободы: дети протестантов играли на улицах Лейдена с детьми католиков и иудеев, классовые и расовые перегородки были неотчётливы. Торговое сословие и в целом средний класс доминировали, и аристократическое происхождение англичан ни на кого не производило особого впечатления, даже протестантское население не проявляло к благородным единоверцам должного почтения. В конце концов, Отцы пилигримы решили эмигрировать в Америку. В 1620 году они высадились в голландской фактории Новый Амстердам (позже Нью-Йорк) и начали осуществлять там «свободу по-своему». Другой английский аристократ, посетивший Голландию в 1623 году, с возмущением констатировал отсутствие послушания и учтивых манер в обществе, вызванное якобы «эгоистическим стремлением голландцев лишь к двум вещам — деньгам и свободе» [6]. Путешественникам того времени присущий голландскому быту «стихийный» демократизм казался возмутительным беспорядком, абсурдом в политической системе Европейских монархий, базировавшейся на строго иерархических принципах.

И сейчас иностранцев, работающих в штаб-квартирах нидерландских фирм-гигантов, таких как «Шелл», «Филипс», «Унилевер», «Акзо Нобель», поражает отсутствие у их голландских коллег пиетета перед начальством и дистанции в общении с подчинёнными. Бытует мнение, что в этой стране «моральной вседозволенности» нет механизма, регулирующего социальные отношения, и слабо выражены силы, противостоящие хаосу. Однако это по всей видимости заблуждение. Не зная абсолютистского режима, не веря ни в какие авторитеты свыше, население выработало поразительную способность к самоорганизации, ввиду опасности частых наводнений и других стихийных бедствий. Делается это при помощи всепроникающей системы установлений и правил, которые озадачивают своим числом и дотошностью даже людей, привычных к бюрократическому крючкотворству в авторитарных государствах. Регулятором является упомянутое «внутреннее чувство меры и традиции», арбитром же в спорных вопросах обычно выступает здравый смысл в применении к данному конкретному случаю, логика общественной практики. Именно последняя даёт исходный импульс, приводящий в действие правительственные и законодательные органы.

Нидерланды можно назвать, с известными оговорками, страной эмигрантов, так как она всегда была терпимой к потокам беженцев, спасающихся от религиозных, расовых или политических преследований. Эмигранты прошлых эпох играли важную роль в экономике, обогащали культуру и язык страны своими традициями. Имея главный интерес в международной торговле, голландцы охотно изучали другие языки. Не так давно знание английского, французского и немецкого считалось обязательным в программе среднего образования. Попав в Нидерланды, я могла общаться с людьми и даже преподавать по-английски, не чувствуя необходимости браться за труднопроизносимый голландский («не язык, а болезнь горла», как отозвался о родном языке один государственный деятель). Однако некоторое время спустя, поняла, что владение языком является здесь важным показателем принадлежности к «своим» — дискриминация по национальному признаку считается в культурной среде непозволительным варварством. Кстати, слова «свои», «наши», с патриотическим оттенком, услышишь разве что на стадионе «Арена», во время международного футбольного матча. Лишь тогда страсти голландцев накаляются, а в общем, они как нация не страдают ни манией величия, ни комплексом неполноценности.

Я живу в предместье Утрехта, который называют сердцем Нидерландов. Это чертвёртый по величине город, с населением около 300 тысяч человек (в этой стране не строят больших, в нашем понимании, городов). С XI века он играл роль религиозного центра; сохранилось 19 церквей различных направлений христианства. Как и в Лейдене, здесь много учащейся молодежи: основанный в 1636 году Государственный университет Утрехта насчитывает ныне 22 тысячи студентов. У меня есть в городе любимые места — это, например, концертный комплекс, где ежегодно проходит Фестиваль старой музыки, где часто звучат произведения русских классических и современных композиторов. Это греческое кафе, название которого (Delphi's — Дельфийское) вызывает приятную ассоциацию с нашим журналом (см. фото). И это уникальный Музей религий, расположенный в бывшем монастыре (1465), где воочию можно убедиться, что религиозная, идейная терпимость стала основой здорового духовного климата в Голландии ещё пять столетий назад.

Недавно в Музее состоялась выставка русской православной иконы XV—XVI веков под названием «Из сердца России», где были представлены лучшие работы из московского музея Рублёва, из монастырского собрания Сергиева Посада и т.п. Газеты освещали работу выставки как крупное событие в культурной жизни Голландии, отмечая необычайно высокий интерес к нему публики. Нидерландские издатели выпустили цветные альбомы, репродукции и открытки, были организованы учебные курсы и лекции, посвящённые истории православной церкви и искусству иконописи.

^{Л.В.Зубкова возле любимого кафе «Delphis» с нашим журналом в руках}

Да, дух человеческий нельзя монополизировать. Свет истины не знает границ, находя путь к сердцу как православного «подвижника», так и закоренелого «атеиста». И говорить о «превосходстве» одного вероисповедания над другим — значит, по меньшей мере, повторять прошлые ошибки. Мне хочется закончить эту заметку словами Далай-ламы XIV, написавшего предисловие к юбилейному изданию (1989) известной каждому теософу работы Е.П.Блаватской «Голос Безмолвия»:

«Я считаю, что можно быть прекрасным человеком и не будучи духовным. Я также оставляю за человеком право не стремиться к духовности и не связывать себя той или иной религией. В то же время я всегда считал, что именно внутреннее или духовное развитие делает человека более счастливым и увеличивает его возможности приносить пользу другим людям...» [3], 114

г. Утрехт (Голландия)