Дельфис

Давая название этому очерку — «Свет и тень Достоевского» о московском доме-музее Фёдора Михайловича, в котором он родился и прожил первые 16 лет своей жизни, я отталкивалась прежде всего от личного своего восприятия творчества писателя. Восприятия отвлечённо-академического, чисто литературного. А теперь вдруг обнаружила, насколько актуальным оказалось такое название для сегодняшнего дня. Вот как это произошло.

Я остановила на улице частный старенький «Жигулёнок», чтобы скорее добраться до дома. В дороге разговорилась с водителем о трудностях нынешней жизни. Он оказался словоохотливым и, говоря о нелёгкой своей судьбе, вдруг сказал: «Иногда думаешь, не лучше ли было бы, чтоб завоевала нас какая-то богатая страна, и жили бы мы сейчас не хуже других».

Меня, как, наверняка, многих, чьи отцы и сыновья погибли в Великую Отечественную войну, в Афганистане, а теперь в Чечне, такое «откровение» лишило дара речи. В тот момент мы как раз подъехали к дому, и мне осталось расплатиться и выйти, не отвечая на это «откровение». Но оно засело в душе как заноза.

— До чего же мы дожили, — ужасалась я, — что у нашего человека появляются такие мысли!

В эти дни я перечитывала «Братьев Карамазовых», главу о «Великом инквизиторе». По замыслу автора, инквизитор, посадив в тюрьму пришедшего к людям Иисуса Христа, упрекает его за то, что он дал человеку свободу выбирать между добром и злом, а значит жить «не хлебом единым».

«Слишком вознёс ты этим, — говорит Христу инквизитор, — недостойный людской род». Сам же инквизитор видел в людях в основном тех, кому не нужен «хлеб небесный», а значит и свобода выбора, тех, кто может сказать так: «Лучше поработите нас, но накормите нас».

Эта фраза хлестнула меня словно плеть, ведь только вчера я слышала то же самое от подвозившего меня человека! Нет, я не могла осуждать его за горькое такое откровение, сказанное, возможно, в порыве отчаяния, не могла, зная, как сейчас живёт и он, и большинство моих соотечественников. Но я не могла не чувствовать, как корчится и моя душа от общего нашего унижения.

^{Ф.М.Достоевский. Портрет работы В.Г.Перова. 1972}

Только сейчас, кажется, стал доходить до меня по-настоящему смысл этой главы о «Великом инквизиторе». Я поняла, что Достоевский уже в XIX веке провидел человеческое общежитие XX и начала XXI веков как бездуховное, самоупоённое научными достижениями, вроде клонирования, — общество потребления, где только во имя этого и живут многие люди. Туда же, кажется, может направиться и наша страна. Ведь, приняв закон рынка, она принимает и всё плохое, что с ним связано, и прежде всего стяжание не «хлеба небесного», а лишь «хлеба земного»: потребление ради потребления.

«Но ты не знал, — говорит Христу инквизитор, — что чуть лишь человек отвергнет чудо (например, через науку. — А.К.), то тотчас отвергнет и Бога, ибо он ищет не столько Бога, сколько чудес... Он слаб и подл... О, пройдут ещё века бесчинства свободного ума, их науки и антропофагии¹. Свобода, свободный ум заведут их в такие дебри!.. Клянусь, человек слабее и ниже создан, чем ты о нём думал!»

Как думал о человеке сам писатель, мы судим по его произведениям, их героям.

Но, говоря устами инквизитора, Достоевский высказывал то, что хорошо знал о свете и тьме души человеческой. Знал её искушения и страсти, когда на каторге, живя несколько лет в «Мёртвом доме», (так он назвал и свою книгу о тех годах), писатель не раз видел свет в душах закоренелых разбойников, а сам иногда не мог побороть свою страсть. Будучи уже известным писателем, находясь за границей среди «священных камней Европы» (его слова), имея любимую жену и ребёнка, он не мог преодолеть искушения рулетки — «чуда» мгновенного обогащения и, обычно проигрывая, оставлял иногда свою семью без копейки... Об этой разрушительной страсти можно прочесть в его романе «Игрок».

Да, мы знаем, что индивидуальность человеческого духа — это плод многих его воплощений, их кармических накоплений. Но знаем мы и другое, как формируют душу обстоятельства каждой новой земной жизни, особенно в юном возрасте. Вспомните слова Антуана де Сент-Экзюпери: «Все мы родом из детства». Потому и решила я пригласить вас, уважаемые читатели, в Московский дом-музей Ф.М.Достоевского, чтобы вы хоть немного узнали о детстве и юных годах великого писателя земли русской.

...Бывало ли у вас состояние, когда, оказавшись в совершенно незнакомом месте, вы вдруг начинали его узнавать? Узнавать не по описанию или увиденному когда-то изображению, а по неуловимым признакам, из которых складывается общая атмосфера, некий дух этого места. Я ещё не успела заметить ни названия улицы, ни мемориальной доски на здании, которое передо мной открылось, но уже знала: это и есть родной дом Достоевского.

Вспоминая теперь тот ослепительно-летний день, я спрашиваю себя, почему я определила этот дом не столько по стилю (были здесь и другие старинные здания), сколько по необъяснимо- тревожному ощущению, какое он у меня вызывал. Откуда оно шло? От резкого столкновения света и тени? Июньское солнце яркими бликами ложилось на дом, а тёмные кроны огромных деревьев мрачно надвигались на небольшое здание, подавляя его своей тенью. А может быть, это тревожное ощущение усиливалось от внезапного безлюдия и тишины улицы, от старых деревянных домов с заросшими высокой травой двориками, чудом уцелевших вблизи шумных столичных улиц.

Наложилось на всё это, наверное, и моё восприятие Достоевского, на встречу с которым я сюда шла. Восприятие, с ранних лет сложившееся во мне как противоборство мрака и света, отчаяния и веры, падений и взлётов души человеческой.

Так или иначе, но вот это тревожное узнавание, ощущение приподнятой на мгновение завесы над тайной жизни и души человеческой, уже не покидало меня, когда я переступила порог музея-квартиры. Хотя, казалось бы, интимный уклад старинного жилища с любовью, точно воссозданный здесь по описаниям брата Достоевского, Андрея Михайловича, простодушно раскрывал перед нами тепло домашнего очага семьи Достоевских и пока — ничего больше. Семьи, во главе которой стоял отец — штаб-лекарь Михаил Андреевич Достоевский. А казённая квартира, что он занимал с женой Марией Фёдоровной и семью детьми, располагалась во флигеле Мариинской больницы для бедных, в просторечьи — Божедомки.

Но само здание больницы, построенной архитектором Жилярди по чертежам Кваренги, и сейчас обратит на себя внимание благородством форм и гармонией пропорций. А почти два века назад среди убогих домишек московской окраины оно выделялось особенно, поражая красотой детское воображение будущего писателя. Только вот красота эта за стенами своими прятала боль человеческую.

— Картины жизни больницы и её классический архитектурный облик, видимо, представляли резкий диссонанс, что, несомненно, вошло в сознание мальчика Достоевского, — рассказывает заведующая музеем Галина Борисовна Пономарёва, которая будет здесь нашим гидом.

— Мы с вами у порога квартиры и тут же видим за грубой досчатой перегородкой комнату, отведённую двум старшим братьям. Это была их спальня. Мальчики — Михаил и Фёдор — спали на сундуках, и комната, отделённая от остальной части квартиры, была, пожалуй, единственным местом, где можно было размышлять. И может быть, она более всего связана с духовной жизнью подростка Достоевского. Свет проникал лишь из единственного окна — в прихожей. Окно выходило на чистый больничный двор, фасад больницы с колоннадой, и этот вид всегда был перед глазами юного Фёдора. И, обращаю ваше внимание, что пространство этой комнаты — пороговое, тут существование мальчика Достоевского проходило как бы на миру: рядом за окном шла жизнь московской окраины и больницы для бедных.

«Душа всегда затаит более, нежели может выразить в словах, красках или звуках...» — писал брату Михаилу семнадцатилетний Фёдор, только что вылетевший из родного гнезда.

Не здесь ли уже затаила его душа начало того долгого, мучительного поиска, из которого выросло кредо писателя: «Красота спасёт мир»? Красота, рождённая великим трудом души, прошедшей через боль и сомнения. А трудиться душа Фёдора Михайловича начала с тех самых пор, как он себя осознал.

Почему так светло и спокойно с маменькой, такой весёлой и ласковой, и тревожно с отцом? Почему даже забавные картинки, по которым они с маменькой учат азбуку, делаются скучными, а в просторной, светлой зале словно темнеет, как только входит отец?

— Эта комната — рабочая зала или столовая. Здесь собиралась семья Достоевских, — рассказывает Галина Борисовна. — Здесь стояли ломберные столы, за которыми не принято было играть в карты, они служили для занятий детей. Фёдор занимался или читал именно за этими столами.

Младший брат Достоевского, Андрей Михайлович, вспоминая, как отец учил старших братьев латыни, писал: «Каждый вечер братья, занимаясь по часу и больше, не смели не только сесть, но даже и облокотиться на стол. Стоят, бывало, как истуканчики, склоняя по очереди или спрягая... Братья очень боялись этих уроков. Бывало, чуть какой со стороны братьев промах, так сейчас и разразится крик». Латынь Достоевский невзлюбил на всю жизнь.

Может быть, эти уроки становились и первыми уроками жизни, когда вынужденное смирение не подавляло работу души, а устремляло её вглубь, в себя, испытывая волю на прочность, а сознание на веру в свои силы? И, кто знает, не из этой ли светлой залы в родном гнезде вынес уже Фёдор Достоевский начало того мужества души, с каким двадцативосьмилетний писатель-«петрашевец» перенёс на Семёновском плацу гражданскую казнь, которая сначала была разыграна как настоящая.

«Брат! Я не уныл и не пал духом, — писал он Михаилу из Петропавловской крепости, после только что пережитого перед лицом смерти, теперь уже в ожидании каторги. — Жизнь везде жизнь, жизнь в нас самих, а не во внешнем. Подле меня будут люди, и быть человеком между людьми и оставаться им навсегда, в каких бы то ни было несчастьях не уныть и не пасть — вот в чём жизнь, в чём задача её».

Но вернёмся в отчий дом писателя, в светлую залу.

— Фёдор занимался или читал за этими столами, и вот на одном из них — Библия и Евангелие в переложении для детей, — продолжает свой рассказ Галина Борисовна. — Младший брат писателя рассказывал, как в 70-е годы, встретившись в Петербурге с Фёдором Михайловичем, упомянул эту книгу. И Достоевский с восторгом сказал, что он бережёт её как святыню.

К книгам в семье Достоевских отношение было, действительно, святое. И когда отец брал в руки «Историю государства Российского» Карамзина, томики Пушкина или Жуковского, строгое, суровое лицо его теплело, и в эти минуты любил его Фёдор не по долгу сыновьему, но и по сердцу. И, возможно, позже, обращаясь к нему памятью, он видел образ отца именно в такие дорогие минуты семейного чтения за овальным столом гостиной.

— Сама гостиная — небольшая, перегороженная, — снова ведёт нас по музею его заведующая, — за перегородкой — спальня родителей, несколько кресел, туалетный стол Марии Фёдоровны, шифоньер, диван, книжный шкаф и овальный стол. Все вещи — мемориальные. Здесь принимали гостей, но очень редко. Семья жила замкнуто, патриархально. Эта комната связана со многим.

Для меня — прежде всего с тайной...

...Попадая в места, связанные с памятью великого и дорогого вам человека, вы невольно включаете своё воображение, как бы на мгновения перевоплощаясь в этого человека, воспринимая окружающее не только своими, но, словно, и его чувствами.

Так, выйдя из просторной, светлой залы в тёмно-синюю небольшую комнату, тесно заставленную тёмной мебелью (окраска квартиры воссоздана точно), я словно переступила из мира ясного и простого в мир таинственный и загадочный, куда старшие дети Достоевских, подрастая, входили осторожно, по разрешению. Здесь жили родители, здесь обитала некая тайна, тайна их взаимоотношений: нежная, добрая мать, преданная детям и отцу, почему-то часто была несчастной, а отец — недовольным. Здесь дети получили последнее благословение Марии Фёдоровны, 36-ти лет умершей от чахотки. И тайна смерти дорогого существа поселилась в тёмных стенах. Здесь, у овального стола за семейным чтением помнил Фёдор отца добрым и весёлым, и здесь же видел угрюмым и несправедливым. Не отсюда ли взяла начало известная мысль Достоевского, высказанная им в письме брату в связи с загадочной смертью отца в их поместье (Фёдору было 18 лет): «Человек есть тайна, её надо разгадать, и, ежели будешь разгадывать всю жизнь, не говори, что потерял время. Я занимаюсь этой тайной, ибо хочу быть человеком».

Этими словами Фёдор Михайлович словно приговорил себя на всю жизнь к постижению тайны души человеческой. Тайны соотношения в ней добра и зла, их противоборства, тайны живой взаимосвязи души человеческой и души вселенной, данной нам в ощущении, называемом совестью.

Постичь эту тайну дано лишь бесстрашному сердцу и разуму, каким был одарён писатель. Вот почему, заглядывая в бездны падения души человека, Достоевский никогда не терял веры в способность его духовно-нравственного возрождения. Вот почему, читая Достоевского, мы обретаем мужество, веру в свои силы. Мы обретаем веру в человека, в его будущее.

Английский исследователь Достоевского — Мэрри — пишет: «Никто из тех, кто внимательно всматривался в XIX век, не может отрицать, что только русский дух приблизил человечество в наши дни к его неизбежной цели. Только в русской литературе слышу я трубный глас нового времени: писатели других народов лишь играют у ног таких талантов, как Толстой и Достоевский, с ними закончилась целая эпоха в развитии человеческой мысли. В них человечество стоит на грани раскрытия великой тайны».

А вот что говорит Достоевский в одном из наиболее автобиографичных своих произведений — романе «Подросток»:

«Европа создала благородные типы француза, англичанина, немца, но о будущем своём человеке она ещё не знает. И, кажется, знать ещё пока не хочет... Один лишь русский получил уже способность становиться более русским именно тогда, когда он наиболее европеец. Это и есть самое существенное национальное различие наше от всех... У нас создался веками какой-то ещё нигде не виданный тип всемирного боления за всех. Это тип русский... он хранит в себе будущее России».

Как хочется вот сейчас верить в это будущее, прокладывать к нему дорогу! Сейчас, когда Родина великого писателя, так верящего в прекрасную душу своего народа, проходит страшное искушение. Искушение стяжанием богатства среди нищеты, растлением молодых наркотиками, порнографией, масскультурой. Когда некоторые электронные СМИ затаптывают всё хорошее, что было в Советской стране, и унижают национальное достоинство народа, погружая многих людей в депрессию. Когда разрушается система образования, ещё десять лет назад считавшаяся лучшей в мире. Когда «лихие борзописцы» демонстративно издеваются над такими основополагающими ценностями человека, как любовь к Родине...

Пусть свет великого сердца Ф.М.Достоевского поможет нам найти свой путь в будущее, сохранив при этом главное — душу народа, её стремление к правде, справедливости и красоте!