Дельфис

Предисловие

Тьма эзотерического познания во многом сродни теме любви. Казалось бы, что нового можно написать, если на протяжении  уже нескольких тысячелетий люди пишут о ней? Очевидно, что принципиально нового - ничего. Но, тем не менее, люди по-прежнему пишут о любви, их произведения по- прежнему читают, а тема любви так же свежа, нова и интересна, как и тысячелетия назад. Причина вполне  понятна: как и тысячелетия назад, люди ищут любви и, если отмести множество их поверхностных интересов и стремлений, это самое основное, чего они  ищут в жизни.

Но точно так же они всегда искали и Бога, глубинный смысл бытия, понимания той скрытой, таинственной стороны жизни, которую всегда чувствовали, но никак не могли просто и непосредственно воспринять. В наше время огонь этого поиска горит не менее ярко, чем во все иные времена. Религиозный или эзотерический опыт приходит так же таинственно, чудесно и неожиданно, как и любовь.

Человек может прочитать массу книг  о любви, но так ни разу в жизни и не пережить этого потрясающего таинства. Точно так же, человек может прочесть множество религиозных книг, стать священником, теологом, пандитом, но так и не соприкоснуться с  тем непостижимым, неопределимым, несказуемым Пространством Вечности, с  тем  Бытием Вне Времени и Вне Становления, которое безмолвно присутствует в каждом мгновении и наполняет все живое - жизнью.

Я никогда не собирался писать о своём эзотерическом опыте, прежде всего потому, что ничего принципиально нового в нём нет. До встречи со своим другом и учителем, я учился в университете на историческом факультете, и специализировался на кафедре религиоведения. Я достаточно много читал о религиях, а также знакомился и с эзотерическими знаниями. Поэтому, как бы ни было для меня невероятным и потрясающим многое из того, с чем я соприкасался в плане эзотерического познания, мой ум почти всегда узнавал в этом нечто, уже давно пережитое  и  описанное где-то и кем-то. Всё, что мне открывалось - не было уникальным опытом с  исторической точки зрения, поэтому долгое время я не видел никакого смысла это описывать. Но всё изменила любовь...

Когда пришла любовь, я был потрясен её новизной и неведомостью! Я не  раз влюблялся и был любим до этого, много говорил и думал о любви, что-то писал и в стихах и в прозе. Всё это, так или иначе, создавало ощущение чего-то испытанного, знакомого, ведомого. Любовь же оказалась совершенно неведомым пространством, которое вошло в жизнь такой глубиной и мощью, какие изменяют всю жизнь - и внешнюю, и внутреннюю - до самых основ. Но вместе с тем, с точки зрения интеллекта, всё это было тоже узнаваемым! Всё это тоже кто- то когда-то и где-то пережил  и описал.

Вечно юная и древняя, как время, любовь, наполнила смыслом многое из того, что было забыто и оставлено. Захотелось писать, хотя бы просто потому, что сам процесс творчества прекрасен и жизнедателен. И я взялся за свои тетради и записные книжки...

Встреча

Уже немало дней мы вместе, и это само по себе удивительно.

В последние годы я заметил за собой такую особенность, что если дня три-четыре, находясь на природе, молчу, то не только обновляюсь и оживаю психологически, но и излечиваюсь от всех своих недомоганий. Поэтому теперь часто хожу в большие и маленькие походы, преимущественно в одиночку. Особенно люблю весну и осень, и никак не мог упустить возможности сходить в поход в столь хороший сентябрь, выдавшийся в этом году.

Как позже выяснилось, мой спутник тоже любит ходить в походы один, и наше затянувшееся общение было для него не менее удивительным. Несколько дней назад я подошёл к нему совершенно случайно из-за возникшей у меня технической неисправности с рюкзаком. Она была совсем не серьёзной и, в общем-то, можно было её перетерпеть, но как раз в момент наибольшей досады по поводу случившегося я увидел невдалеке дым костра, а присмотревшись — и человека. Решил подойти.

Меня поразил необычайной красоты вид, открывавшийся с того места, где остановился этот человек. Вид был таким уютным, словно сказочным: небольшое голубое озерцо в очень красивом обрамлении кудрявых кустарников и небольших деревьев, за которыми стеной стояли роскошные сосны с причудливо изогнутыми ветвями. Кустарники были покрыты в основном жёлтой, но кое- где и оранжево-красной листвой, а сосны словно обрамляли их своей тёмной зеленью. Озерцо в этот момент было зеркально гладким, ветра не было, и это сказочное сочетание небесной голубизны озера и золота листьев было чудесным. Каким- то глубоким покоем и умиротворением веяло от этого места. Я сам люблю останавливаться именно в таких местах, и внутренне порадовался, что люди, к которым я был вынужден обратиться, выбрали для стоянки это место.

Палатка его была трёхместная, и я подумал, что в ней кто-нибудь есть и вот-вот оттуда появится. Но оказалось, здесь был только один человек. Поначалу даже это наблюдение не убедило меня в том, что здесь не компания, а походник-одиночка. Забегая вперёд, скажу, что ощущение, что мой новый знакомый здесь не один, не покидало меня очень долго, причём, что удивительно, это ощущение не было тягостным, словно бы спутник или спутники этого человека были людьми не менее приятными, чем он сам.

Я поздоровался, извинился за беспокойство и сразу спросил то, что мне было нужно. Человек кивнул мне в знак приветствия и приятно улыбнувшись, сказал, что у него есть то, что я спрашивал. На его улыбку я невольно улыбнулся сам — такая радость была в нём. Мне знакома она: это когда какое-то движение жизни извне точно соответствует положению вещей в твоей собственной жизни. Например, пришёл счёт за что-то, а у тебя как раз есть свободные деньги, или, скажем, понадобилось тебе что-то, и почти тут же слышишь в рекламе, где это есть, — в общем, как это в народе называется, приятное совпадение. Я почувствовал, что он действительно рад тому, что у него есть то, что я спросил.

Он предложил мне сесть, и пока я ремонтировал рюкзак, он продолжал свои дела у костра. Мы молчали, и это молчание было совершенно естественным. Нередко в подобной ситуации чувствуется необходимость говорить, как-то поддерживать общение, как-то проявляться по отношению к рядом находящемуся человеку, а тут молчалось легко, и тишина была приятной. Какой-то лёгкостью веяло от этого человека.

Я довольно быстро справился с ремонтом и несколько минут сидел, любуясь видом. Он завораживал, мне не хотелось нарушать молчание, но вдруг появился лёгкий ветерок, листья мягко зашелестели, и я встрепенулся. Поблагодарил походника-одиночку за помощь, стал собираться, а он вдруг сказал, что у него как раз готов чай и, если я хочу, то могу присоединиться. Это было сказано так просто, что я без малейшего напряга мог бы отказаться. В его тоне не чувствовалось того, что ему, скажем, скучно и он не прочь был бы развлечься общением, или что он предлагает это из какого-то чисто формального приличия или чего- то ещё в этом роде.

По одиночному «формату» своего похода, я совершенно вроде бы не был расположен к какому-либо общению, но почему-то вдруг согласился. Позже, разбираясь в своих ощущениях на предмет такого своего решения, я понял, что определяющим фактором здесь явилось то, что на вид этот человек был, во-первых, очень интеллигентен, а во-вторых, значительно старше меня. Все это означало, что столь нелюбимого мной панибратства, в общении с ним, скорее всего не будет.

По виду моему новому знакомому было за пятьдесят. Несколько продолговатое лицо с небольшими морщинками, густые тёмные волосы с красивой сединой, усы и небольшая бородка, в основном седая, и очень живые синие глаза. Ничего особо выдающегося, необычного, но всё как-то очень изысканно, тонко, даже аристократично.

Часто таких людей называют «чеховский» или «тургеневский» интеллигент. Правда, я не раз встречал людей с подобной внешностью, но при этом довольно бестактных и нетонких в общении. Здесь же всё на удивление соответствовало, и при этом у меня было странное, впервые мною испытанное ощущение, что «молчальный формат» моего похода в присутствии этого человека не нарушается.

Мы пили вкусный чай — я почувствовал в нём зверобой, душицу, ещё что-то довольно знакомое, и даже, мне показалось, столь любимую мною мелиссу. Мы оба смотрели на озеро. Оно снова было зеркальным и в нём отражалось проплывающее над нами облако, от чего в гармонию красок мягко вписался новый цвет — белый. Через минуту облако проплыло, и синева снова заполнила весь экран озера.

Мы допили чай и налили ещё. Мне почему-то вспомнилась строчка из раннего Б.Гребенщикова: «Зелёные деревья и золото на голубом». Я произнес её вслух , а он в ответ вдруг с улыбкой процитировал другую строчку из этого же стихотворения:

—Да, а «нас рисуют красным на сером», — и при этом кивнул на мой рюкзак.

Я посмотрел и разулыбался: рюкзак был действительно серым с красными клапанами. За долгое время использования, я уже настолько привык к нему, что совсем не обращал внимания на его цвета. Он же очень точно всё подметил и так здорово это всё скомпоновал, что я проникся к нему ещё большей симпатией.

Мы снова замолчали и возвратились к созерцанию озера. Я в основном не склонен делиться своими переживаниями с окружающими людьми, тем более, посторонними, но буквально через минуту мне захотелось сказать о том, что я чувствовал. Желание было очень естественным и цельным, а чувство симпатии к этому человеку располагало к доверию.

— Такое ощущение, — сказал я, кивая в сторону озера, — что сочетание всего этого излучает что- то и это излучение пронизывает насквозь.

Он заметно оживился, словно ожидал чего-то, и оно действительно произошло, при этом он улыбнулся той же улыбкой, что и в начале нашего знакомства.

— И это излучение, — сказал он, продолжая мою мысль, — проходя сквозь, что-то внутри исцеляет, заживляет, восстанавливает. И вместе с этим оно же отсоединяет от городской суеты, проблем, противоречий — от всего того, что нас раздавливает, размазывает и разрушает.

В ответ я только слабо замычал в знак согласия. Я был поражён, насколько точно эти слова описывали моё состояние, и при этом вдруг понял, что, ведь, на самом деле, именно за этим столько лет хожу в походы и именно это ищу и нахожу в природе.

Так часто, подолгу любуясь ветвями сосен с их замысловатыми извивами, изумрудной молодой весенней травой, величественными очертаниями гор, крутыми отвесами волжских берегов, многими другими элементами природы, я неосознанно открывался этому неведомому излучению, и оно, даже без моего осознавания, исцеляло меня от безумного хаоса городской жизни и от крайне дисгармоничных отношений, существующих ныне в нашем обществе.

Какой-то огромный смысловой объём возник во мне от этих его слов, и какое-то неведомой глубины понимание появилось в моём внутреннем мире, озарив его своим светом. То, что много лет было интуитивно ощущаемым, к чему столько лет я неосознанно тянулся, стремился, шёл — вдруг словно бы открылось внутреннему взору и обрело какую-то форму. Она ещё была неразличима для меня во всех деталях, но само её наличие переживалось как великое счастье. Всё моё существо было заполнено этим новым пониманием, и это понимание тоже излучало что-то. Оно было едино с тем излучением, что существовало у природы, только оно шло изнутри, оно возникало в глубине меня самого. Оно зачаровывало и завораживало, погружая в какой-то транс, в котором был незыблемый покой и некий безграничный объём свободы, словно бы я парил высоко в небе и вокруг меня — сверху, снизу и со всех сторон — бесконечное, пустое, ничем не заполненное пространство.

Ничто не теснит, не ограничивает, не сдавливает: ни долги, ни обязанности, ни обстоятельства, ни какие-то идейные ограничения, правила, установки, ни люди, с которыми вынужден быть связанным, хотя бы и хотел не иметь с ними никакого дела... Ничего...

Я чувствовал, что в этом безграничном объёме свободы расправлялись все сжатые, сдавленные, скрюченные части моего существа. Я чувствовал, что ток жизни вдруг начинал течь там, где он давно не протекал, и где было уже что-то плотно-слежавшееся, закостеневшее, затвердевшее, практически отмершее. Моё тело было заполнено какой- то блаженной расслабляющей субстанцией. Я поставил кружку, прислонился к рюкзаку и слегка задремал.

Озарение и переживаемая в связи с ним высота чувств и глубина смыслов сгустились в моём теле и стали теплом, негой и каким-то колыбельным уютом. Я дремал, но слышал, как мой собеседник поставил на пенёк свою кружку, встал и снова занялся костром, видимо, чтобы приготовить пищу. Я слышал, как он открывает крышку котелка, что- то в него добавляет и помешивает, и удивился тому, что его присутствие совершенно ни в чём меня не стесняет.

У меня в жизни не раз случались моменты каких-то глубоких переживаний, и всегда я чувствовал, что присутствие людей, даже друзей-приятелей, стесняет меня в такие моменты, мешая переживать и вынуждая какого прятать и гасить возникшее переживание. Такие переживания всегда как не от мира сего — о них не скажешь, ни к чему не приложишь... Как будто они приходят и существуют только для тебя одного, а если пытаешься их как-то вынести вовне — они теряют свою глубину, наполненность, интенсивность, в общем, весь свой смысл...

Общаясь с людьми, я всегда чувствую их «психологическую конструкцию». У кого-то она легче, у кого-то тяжелей, у кого-то попроще, у кого-то по- сложней, но у всех она была. И точно так же она была у меня самого. Я всегда чувствовал эту свою конструкцию, нередко ею тяготился, но без неё в социуме не прожить. Бывало такое, что от совместного переживания красоты, от каких-то тонких и глубоких взаимопроникновений при общении, наконец, при сексуальной гармонии, эта конструкция из жёсткой, порой, становилась мягкой и текучей, словно бы расплавлялась, но быть она всё-таки не переставала.

А у этого человека её просто не было, как если бы рядом со мной находился ребёнок младенческого возраста или тихий умалишённый... Я не смог как-то более-менее детально осмыслить этот факт, а просто принял его как есть. И вдруг с огромным удивлением осознал, что в этом переживании исчезла и моя психологическая конструкция.

Время остановилось, и моя психика совершенно расслабилась — спешить было некуда и незачем, беспокоиться и тревожиться не о чем, достигать нечего. Ведь, в конечном счёте, все мы стремимся к одному — глубинному душевному удовлетворению, хотя и каждый его воспринимает по-своему. Всё моё существо во всей своей разноплановости было абсолютно удовлетворено. Но при этом не было ощущения, что это конец всему, что это завершение, а напротив, было ощущение какого-то великого начала, ощущения, что целый мир, целая вселенная открылась мне или, может, открыла себя во мне. Эта вселенная, с одной стороны, была мне доныне неведома, а, с другой стороны, отчасти знакома по каким-то своим отблескам и отзвукам, возникавшим иногда на моём жизненном пути. Всю свою сознательную жизнь, по сути, я ловил эти отзвуки, эти отблески — через музыку, литературу, природу, и вот я соприкоснулся с источником этих отблесков и отзвуков, или, может, этот источник открылся во мне...

Я почувствовал запах пищи. Видимо, еда была уже готова. Рациональной частью своего существа, я совершенно отчётливо понимал, что времени прошло уже более часа, что для него я абсолютно посторонний человек, невесть откуда взявшийся, по сути дела вторгшийся в его пространство и тем самым нарушивший его уединение. У нормального, «среднестатистического», человека, даже очень интеллигентного и тактичного, в подобной ситуации уже обязательно бы проявилась та самая жесткость «психологической конструкции», хотя бы он внешне и не выказывал никаких признаков беспокойства и озабоченности моим присутствием.

Наконец у меня возникло ощущение, вспыхнувшее во мне какой-то радостной искоркой, что он как-то чувствует или понимает то, что происходит со мной. Я каким-то образом настроился на волну этого человека и воспринял его вибрацию. Она была очень дружелюбной. Я понял, что он не знает точно, во всех смысловых нюансах и деталях то, что со мной происходит, но глубина и значимость моего состояния для него очевидны. В нём было что-то очень близкое и родное. При этом никакого влияния на меня с его стороны. Я понял, что могу лежать здесь, сколько это мне будет необходимо, и совершенно успокоился.

Следующим удивительным открытием, когда я снова погрузился в свои ощущения, было то, что этот безграничный объём, открывшийся во мне, эта вселенная глубины и покоя, переживаемая мною, также свойственны моему новому знакомому, или, точнее, он сам свойственен им. Я понял, что переживаемое мною как-то с ним связано, и хотя я и не чувствовал с его стороны никакого влияния, тем не менее, само его присутствие существенно влияло на происходящее со мной.

— Действительно, — подумал я, — всё началось именно с его слов, хотя он и сказал их как бы о самом себе, просто делясь своим собственным опытом.

Интерес к этому человеку всё возрастал. Я чувствовал, что он также приобщён к этой вселенной, что ему также ведомы мои переживания, но при этом он другой человек, со своей судьбой и со своим внутренним миром. Я наблюдал, что чудесный объём свободы, в котором я находился, каким-то неведомым образом сублимируется в мой нарастающий интерес к этому человеку и во мне возникает какая-то несущая волна, охватывающая всё моё существо, подобно той волне, которая охватывает влюблённого человека, когда он спешит на встречу со своим любимым или любимой. При этом блаженная истома и нега в моём теле сменились на удивительную бодрость и ощущение лёгкости, какие бывают после глубокого и продолжительного отдыха.

Я открыл глаза и увидел, что он накладывает себе из котелка еду.

Возвращаясь на место, он заметил, что я смотрю на него, и улыбнулся.

— Если есть настроение, можете присоединяться, — весело сказал он, — кажется, получилось довольно вкусно.

— С удовольствием, — тоже весело и тоже улыбаясь, ответил я.

* * *

Еда была действительно вкусной, мы оба с удовольствием съели по две порции. Мне казалось, что пища насыщена какой-то неведомой гармонией, и весь процесс еды был каким-то благодатным, утончённо-возвышенным. Блаженный объём свободы наполнял собой каждое моё движение, моё действие. Подобное можно испытать в ритуальных танцах, в религиозном богослужении, в театре, но во время простого обеда?

Когда мы пили чай, я почувствовал желание поговорить с гостеприимным хозяином о том, что со мной происходило. Я знал, что с ним не только можно, но и нужно поговорить о моих переживаниях.

— Когда мы говорили об излучении, я что-то такое для себя открыл, от чего до сих пор в себя прийти не могу, — начал я.

— Что-то очень тяжёлое и болезненное? — с наигранной озабоченностью спросил он, и в глазах заблестели весёлые искорки.

— Да нет, напротив, — запротестовал я, — что-то очень замечательное, чего ещё никогда не было и... — я замолчал, не зная с чего начать и как всё это описать.

— Так зачем же приходить в себя, — с теми же искорками в глазах сказал он, — ведь в себе - прежнем этого не было. Вдруг вы в себя придёте и всё исчезнет?

Я точно знал, что не исчезнет, и точно знал, что он тоже это знает, и неожиданно сказал:

— Меня зовут Алексей, называйте меня, пожалуйста, на «ты».

— Хорошо, — ответил он, — а меня Андрей Владимирович...

Сразу после этого я поинтересовался, не нарушил ли я его уединения и не помешал ли ему в чём-либо своим неожиданным вторжением? Он успокоил меня. А потом спросил, о чём мы там таком говорили, что на меня так подействовало?

— Об излучении. Вы очень точно описали то, что со мной происходило и я вдруг понял, что... что... — я снова затруднился сформулировать мысль, мне вдруг стало как-то весело, и я закончил фразу выразительным мычанием и широкой улыбкой.

— М-да, очень содержательное открытие, — заключил он.

— Знаете, я сегодня понял то, чем жил всю свою сознательную жизнь, чего искал, к чему стремился и что, собственно, делало меня живым... Это излучение...Что же это такое? — вопросом закончил я свою сбивчивую речь.

— А ты что-нибудь слышал о психической энергии? — с улыбкой спросил он.

Этот вопрос отозвался во мне каким-то дискомфортом, поскольку я слышал это словосочетание и даже несколько раз пытался читать книги Агни Йоги, в которых об этой энергии говорится. Но эти книги казались мне сложными, запутанными, я не мог уловить в них какой-то единой линии повествования. При этом какие-то моменты меня чем-то впечатляли, но они терялись в общей массе непонятного.

Точно так же не нашёл я чего-то близкого себе и в общении с последователями этого Учения. По тем немногим пересечениям с «агни-йогами», что у меня в жизни были, создалось впечатление, что это люди на свой лад несколько «заидеологизированные». Ну а поскольку любая идеология, по сути своей, мне не близка, я стал даже как-то сторониться последователей этого Учения.

Я поморщился и рассказал ему обо всём этом.

Он рассмеялся, согласно кивая головой, и было ясно, что и ему это было знакомо. А потом стал говорить, как бы заходя с другой стороны:

— Ну, хорошо, а ты возьми какую-нибудь специальную, скажем, научно-техническую литературу, почитай её. Никакого непосредственного живого отзвука, ничего утончённого и возвышенного в этих книгах ты не найдёшь. Тоже всё сложно и запутанно для неспециалиста. Тоже порой нелегко найти какую-то «единую линию», так ведь?..

Я согласился, но не понимал, что он имеет в виду. Он же продолжал развивать свою мысль.

— Возьми какое-нибудь чисто научное понятие, например, электрический ток, поток квантов или, там, молекула ДНК... Все эти термины — из той самой сложной и запутанной научной литературы, но посмотри внимательно, ведь реальность, стоящая за этими сухими терминами, поистине чудесна! Вспомни, как завораживающе интересно было в детстве читать «Занимательную физику», «Занимательную химию» и другие подобные книги. Вспомни, какие глубокие переживания были свойственны учёным-первооткрывателям, какой удивительной мистерией, каким поистине таинством, был для них процесс научного познания. Галилей, Ньютон, Ломоносов, Эйнштейн... Их переживания, по сути дела, имели такое же качество, как и переживания религиозных мистиков... И для них все эти термины были совершенно живыми... Но этого уже почти совсем нельзя сказать о последующих поколениях людей науки, имевших дело не с удивительной и таинственной реальностью, а лишь с её описанием в специфических терминах, формулах, определениях. Будучи описанной и заключённой в определения и формулировки, для последователей реальность уже не представала такой живой, таинственной и многомерной. Она была сведена в плоскость, а глубина и таинственность невозможны в двухмерном пространстве. Получается, что на одном полюсе — реальность, а на другом — её описание. А там, где от реальности остаются лишь символы — неизбежно возникает идеология, основанная на этих символах, а также люди — носители этой идеологии... Вспомни академика Шумахера, академика Лысенко — формально они тоже учёные, как и Ломоносов, Вернадский, Чижевский... Но разница очевидна.

Я был очень заинтересован ходом его рассуждений, а также очень впечатлён его тоном. Я чувствовал, что он говорит очень проникновенно и то, что глубоко им осознано и пережито. Его слова отзвучивали во мне каким-то чарующим звучанием или вибрацией, а объём свободы, в котором я пребывал, откликался на его слова различными переливами, наполняя их своей глубиной, своим благословением. Мой ум молчал — он каким-то странным образом замер, и это замирание было похоже на некоторое недоумение в том смысле, что я ничего не мог возразить, оспорить и даже задать вопрос. В его словах была удивительная сила реальности, с которой невозможно было спорить и даже обсуждать — её хотелось лишь переживать, и всё моё существо было согласно с этим.

После небольшой паузы, наполненной каким- то своим, безмолвным смыслом, он продолжал.

— Посмотри теперь на сферу религии. Иисус, Будда, Лао-Цзы, христианские подвижники и Мастера дзен, чья жизнь была насыщена поразительной глубиной чувств и высотой прозрений, пропитана непостижимым ароматом присутствия Неведомого, настолько явным и мощным, что память об этом осталась в веках — на одном полюсе, и церковные организации, с жёсткостью своих догматов, формализацией откровений, оставленных Наставниками, и, опять же, своей идеологией — на другом полюсе... Ну и, наконец, читающие и изучающие Агни Йогу, или ту же теософию, антропософию и многие другие учения. Эти люди тоже имеют дело лишь с символами, лишь с описаниями, лишь с плоскостным отображением того действительно потрясающего духовного опыта, который имели основатели этих учений. Потому- то тебе и было неуютно с теми людьми из числа последователей Агни Йоги. Ты ищешь в жизни живое, а их чувства порождены не соприкосновением с реальностью, а соприкосновением лишь со словами о реальности.

Ещё до того, как он закончил свою мысль, я вдруг понял общее направление его рассуждений. Это возникло как озарение: реальность психической энергии — с одной стороны, и её описание в книгах — с другой... То ли само собой, то ли заметив изменение моего состояния, Андрей Владимирович замолчал, а я мягко погрузился в полудрёму, и глаза мои закрылись. В сознании возник какой- то мягкий поток и начал открывать мне весь тот смысловой объём, который хотел передать мой собеседник.

Подавляющее число людей науки, осознавал  я, не переживают реальности тех процессов и энергий, с которыми имеют дело. Фактически, они имеют дело лишь с символами, значками, формулами... Если бы они соприкасались с непостижимым таинством того же электричества, они были бы совсем другими по своему душевному строю. Наряду с тем, что они были бы учёными- прагматиками, они были бы и романтиками, поэтами, людьми тонкими и, главное, счастливыми, ведь соприкосновение с  реальностью - это всегда чудесное событие, наполненное потрясающей интенсивностью чувств и множеством гармоничных переживаний.

Имея же дело с  плоскими символами, искусственными умственными построениями и схемами, их чувства соприкасаются лишь с этой плоской, бумажной, неживой средой, где нет места переживанию, нет тока жизни. А  раз так, то человек реально живет чем-то совсем другим. Возможно, тем, чтобы достичь результата, завершить работу и получить за неё деньги. Вот только тогда включаются чувства: человек покупает какие-то вещи, вкусную еду, хорошее вино, он едет отдыхать на курорт... И он, вроде бы, счастлив... Но это уже совсем другая сфера жизни, никак не связанная с наукой.

То же самое  - и с церковными священниками: не все они переживают таинственную, чудесную, несказуемую реальность тех духовных и душевных процессов, которые происходят во внутренней жизни человека, когда он обращается к божественному, ищет возможности соприкоснуться с Духом или пережил  такое  соприкосновение. Если священник имеет дело лишь с книжными символами, да отработанными ритуальными схемами, лишёнными живого чувства, в его действиях и словах появляются формальность, механистичность... Вместо сокровенного таинства - каменноподобная серьёзность, мрачность и подавляющая важность... Чувства же включаются уже в другом месте, никак не связанном с религией - там, где вкусная и обильная пища, хорошее вино, заботливая жена...

Подобная же ситуация существует и в сфере эзотерических учений. Там есть немало людей, прочитавших массу книг, знакомых с самыми различными направлениями в эзотерике и имеющих очень обширное представление по этому предмету. Такие люди нередко становятся знатоками, авторитетами, лидерами различных организаций эзотерической направленности, хотя по сути никакого отношения к живой эзотерике не имеют, точно так же, как священники - к живой религии.

Я вдруг вспомнил, что такая мысль у меня уже была. Это было связано с чтением книг Карлоса Кастанеды, которыми я увлекался несколько лет назад. Я был совершенно заворожен его сочинениями и, сопереживая ему в его приключениях, испытывал массу приятных ощущений. И в какой- то момент я вдруг поймал себя на мысли, что когда Карлос познавал то, что описывает в своих книгах, он испытывал какие-то совершенно конкретные и очень сильные ощущения. То его в жар кидало, то в холод, то страх до дрожи пробирал, то усталость смертельная одолевала. При этом было много физической нагрузки, масса различных природных факторов — ветер, дождь, холод, жара и т.д.

Я же, получая через чтение, вроде бы ту же информацию, испытываю совершенно иной спектр ощущений, кардинально отличающийся от кастанедовского: либо это мягкий диван, либо удобное кресло — в домашнем тепле, в уютной неподвижности, с сигаретой или чашкой чая... Либо же это где-то в другой, может быть, менее уютной обстановке, например, в транспорте, но в любом случае, я переживаю в данный конкретный момент нечто, никак не связанное с той реальностью, которая описывается в книге. А это значит, что возникающие у меня при чтении чувства являются не более, чем переживанием описания, а не переживанием реальности.

И всё бы было ничего, но этот факт, почему-то не является очевидным для моего ума, и, читая эти книги, я в основном думаю, что прикасаюсь к той самой «магической реальности», описанной в них, что я приобщаюсь к тому самому удивительному миру древней магии и как бы взаимодействую с ним. Таким образом, где-то в закулисной сфере ума происходит незаметная подмена реального положения дел — иллюзией.

Тогда я не знал, к чему эту мысль приложить и, вообще, какое значение для меня она может иметь, поэтому я практически сразу её забыл. Теперь же, я снова попал в ту точку сознания, где эта мысль тогда возникла, и снова её увидел. Но теперь и её место, и её значение стали для меня ясными.

В мире существует не одна тысяча людей, читающих книги Кастанеды, считающих себя его последователями, и в большей или меньшей степени уверенных, что понимают всё то, о чём он повествует. И это только потому, что, читая его книги, они испытывают богатую гамму чувств и массу приятных ощущений. Они считают себя воинами, магами, а кто-то и нагвалями, ни разу даже и не соприкоснувшись с  реальностью жизни воина, с реальностью действий нагваля. То же самое происходит и с подавляющим большинством людей, читающих религиозно-эзотерическую литературу и пытающихся идти путём духовного поиска.

Та самая странная «закулисная подмена», которую я случайно заметил в себе, получается, свойственна огромной массе людей, и при этом, для многих из них она оборачивается далеко не безобидно. «Аум Синрикё», «Белое братство», секты и оккультные группировки - целый социальный пласт, подобно тёмному, мрачному облаку пронёсся перед моим внутренним взором. Ведь для людей, вовлечённых в водоворот этих образований, всё начиналось именно с  чтения книг, в большинстве своём самого возвышенного содержания, направленных на благо и гармонию...

Внутренний поток мыслей открывал мне всё новые и новые нюансы этой проблемы, и я совершенно ясно понял и глубоко пережил то, как рождается идеология, то, как живая, трепещущая реальность, словно бы под взглядом какой-то неведомой Медузы Горгоны, окаменевает в идеологии различных организаций и догматы «священных писаний». В этом понимании присутствовала какая-то глубокая и безграничная печаль, словно бы вся внутренняя Вселенная скорбела о том, как труден путь живого на этой планете. Но одновременно с этим тёплой волной меня заполняла радость от осознания того, что сама эта Вселенная — абсолютно незыблема, непреходяща и неуничтожаема.

Одновременное переживание столь глубокой скорби и столь великой радости было настолько головокружительным, что я почувствовал трудность с дыханием, рефлекторно стал раздышиваться и возвратился в бодрствующее состояние.

Несколько минут я лежал с закрытыми глазами и с наслаждением слушал звуки окружающего леса. Подобно прохладной воде в знойный летний день, эти звуки насыщали мой внутренний мир, в котором стояла удивительная тишина и словно бы какая-то опустошённость, которая не была ни приятной, ни болезненной — просто нейтральной. Открыв глаза, я осмотрелся. Андрея Владимировича видно не было, но я чувствовал, что он где-то рядом. Я встал, блаженно потянулся и пошёл к воде.

Вечернее солнце сделало вид озера завораживающим. Всем своим существом я дышал этой красотой, впитывая её в себя. Какой-то поразительно интенсивный, подобный электричеству, ток жизни, неведомо откуда возникавший и куда шедший, проходил сквозь меня и распространялся вовне волнами счастья и моей огромной благодарности жизни за всё, что со мной происходит.

Я смотрел на всё, меня окружающее, и с интересом наблюдал, как изнутри меня возникает какой-то удивительный отзвук всего того, на что я смотрел: всматривался в воду — и из глубины моего существа возникала чарующая мелодия, какое- то чудесное звучание, гармоничная вибрация; переводил взгляд на дерево — и возникала иная вибрация; смотрел на сосны — и блаженствовал в новом аккорде какой-то бесконечной симфонии.

Это было похоже на звучание многоголосого органа: множество различных сочетаний нот, множество различных аккордов, разные тембры и регистры — но каждый прекрасен. Грандиозный вселенский орган был один, а переливов его звучания — бесконечное множество. Каждый листок дерева, каждая травинка, каждый извив берега озера, даже каждая маленькая волна на нём — всё имело своё звучание, свою неповторимую вибрацию...

Я чувствовал, что моё тело словно бы горело, меня переполнял какой-то мощный здоровый жар, подобный тому, как это бывает, когда зимой выходишь из хорошей деревенской парилки на воздух и стоишь на морозе, не замерзая, а, наоборот, пыша жаром. Захотелось разуться и войти в воду. Вода была прохладной и очень мягкой. Она была живая. Я тихонько плескался, наслаждаясь игрой воды, брызгами, волнами, словно впервые увидел воду и ощутил её свойства.

Вдруг я услышал невдалеке какой-то странный щелчок. Он как-то совершенно отличался от всего того, что я слышал и чувствовал вокруг. Он был словно из какого-то другого мира. На несколько мгновений я замер в недоумении, а потом вдруг понял — это же щелчок фотоаппарата! Через минуту раздался ещё один щелчок, а потом зашуршала листва, и я услышал, как фотограф движется в мою сторону. Это был Андрей Владимирович. Он оказался ещё и любителем фотографии.

Когда Андрей Владимирович подошёл, я увидел, что у него довольно серьёзное «фотовооружение» — отличный «NIKON» с дорогим объективом. Это однозначно говорило о том, что в фотографии он далеко не дилетант. А надетая на объективе линза свидетельствовала о том, что он занимался макросъёмкой, а это позволило предположить в нём фотохудожника.

— Я нашёл тебе отличное место для палатки, — улыбаясь, сказал он, — если захочешь остаться, можешь там вполне прилично устроиться.

На мгновение я замешкался, ведь ещё ничего по этому поводу не думал — оставаться или идти дальше? Но тут же сам себе удивился — какие здесь могут быть сомнения?! Конечно, я остаюсь.

Когда мы шли к месту, я чувствовал глубокое расположение к этому человеку. Я видел его заботу обо мне и был уверен, что он довольно хорошо понимает то, что со мной происходит. Именно поэтому он позаботился о моей стоянке. Теперь мы будем совсем рядом, но при этом вполне отдельно друг от друга, а значит, вольны общаться или не общаться по своему желанию и настроению.

Место находилось шагах в тридцати от его палатки, было немного дальше от озера и не имело такого замечательного вида, но зато было вполне укромным и хорошо защищённым от той тропы, по которой я шёл и по которой мог бы проходить ещё кто-нибудь.

— Ну как тебе? — спросил он, кивая на место.

— Вполне, — ответил я.

— Пока ты располагаешься, я приготовлю чай. Как закончишь — приходи, — я кивнул головой в знак согласия и начал распаковывать рюкзак.

Существует два основных типа походников, которых условно можно назвать «спартанцами» и «сибаритами». Первые ходят с минимумом удобств, одеты и экипированы достаточно бедно, но при этом ходят легко, далеко и долго. «Сибариты» ходят медленно, не так далеко и, как правило, недолго. Пятнадцать километров в день для них уже много. Всё это потому, что они носят с собой максимум вещей, создающих в походе комфорт: фото- и видеокамеры, различные приспособления к ним типа штативов, аккумуляторов, зарядных устройств и, как правило, имеют палатки большей вместимости.

Я более тяготел к «сибаритам», поэтому палатка у меня была трёхместная. Я не носил с собой много фотоаппаратуры, но видеокамера у меня была, а также большой железный термос, бинокль, пара книг, тетради для записей, альбом для рисования и большая пачка цветных карандашей. Судя по неторопливости, трёхместной палатке и обилию фотопринадлежностей, Андрей Владимирович тоже тяготел к «сибаритам», и, конечно, меня это радовало.

Обычно я всегда нервничаю при выборе места для палатки, долго топчусь, присматриваюсь, определяю стороны света и решаю задачу, как бы мне поставить её так, чтобы лежать головой на восток, но при этом было бы комфортно, в смысле кочек, корней и прочих неровностей почвы. Сейчас же я почему-то даже и не вспомнил про свой компас, особо не топтался, почти совсем не заботился о кочках — и быстро поставил палатку.

Беспокойство по поводу правильной ориентации относительно сторон света растворилось в переживании того, что внутренняя Вселенная, со своим безграничным объёмом свободы, везде: и на востоке, и на западе, и вверху, и внизу. А какая- то удивительная лёгкость и наполненность в теле давали полную уверенность, что мне будет удобно и комфортно на любом грунте. Более того, я чувствовал, что даже если бы мне пришлось ставить сейчас палатку на голых камнях, я всё равно ни о чём не беспокоился бы и — уверен — спал бы без проблем. Наслаждаясь этими ощущениями, через двадцать минут я уже застёгивал снаружи вход палатки и направлялся в сторону костра Андрея Владимировича.

За вечерним чаем я поведал ему о том, что пережил недавно в связи с его словами о психической энергии. Когда я рассказывал о Кастанеде и «кастанедовцах», он, улыбаясь, отметил:

— А ведь сам дон Хуан, согласно тому, что писал Кастанеда, краеугольным постулатом выдвигал тезис, что мы воспринимаем не сам мир, а лишь его описание. И получается, что прочитав это, люди поймались в эту же самую ловушку, поменяв традиционное описание мира на описание, предложенное в книгах Кастанеды. Описание же — хоть кастанедовское, хоть агни-йоговское, хоть религиозное, хоть научное, хоть какое-либо другое — всё равно явление «плоскостное», это не жизнь, не реальность, а лишь её проекция на плоскость книжного листа. Поменяв одну идеологию на другую, человек но сути дела всё равно остаётся в рамках опосредованного восприятия мира. Всё равно между ним и миром — какое-то описание...

Я отлично понимал то, что он мне говорил, и вновь удивлялся тому, как внутреннее пространство откликается на его мысли переливами своего звучания...

— Вспомни, — продолжал он, — когда ты читал Кастанеду, максимум, что в тебе затрагивалось, это эмоциональный план, да иногда, может, какие- то энергетические феномены типа потепления рук, каких-то волн по телу и тому подобное. Непосредственное же восприятие жизни, охватывает буквально всё твоё существо: и сознание, и тело, и подсознание. Твоя физиология участвует в таком восприятии совершенно наравне с эмоциональным планом или умом. Какой бы ты ни был впечатлительный и тонко воспринимающий человек, просто чтение книги и сопереживание герою не включит все энергетические центры, все уровни твоего существа. Чтение и воодушевление, возникшее от него, может явиться, разве что, отправной точкой твоего движения к непосредственному восприятию мира, но чтобы это движение осуществить, нужно сдвинуться чем-то более существенным в нас, нежели интеллектуальный или эмоциональный план.

Это, знаешь, похоже на автомобиль в темноте: ты не можешь ехать, потому что темно, а ехать в темноте смертельно опасно. Но вот ты включил фары, и путь стал виден. Но вдруг, вместо того чтобы жать на педали, ты начинаешь восхищаться видом этого пути, рассматривать его, размышлять по его поводу... Сидишь, смотришь, раздумываешь... И в конце концов просто умрёшь с голоду, если не доедешь до дома.

Также и с литературой: прочитал, впечатлился, воодушевился — так это всего лишь фары у твоего автомобиля зажглись. А сможешь ли ты поехать и доехать, это ещё далеко не факт. А люди на этой эмоциональной волне, возникающей от зажжённого света фар, часто начинают играть в различные игры, использовать направо и налево новую терминологию, сбиваются в стайки, суетятся, тусуются, сжигая попусту ту энергию, которую можно было потратить на реализацию Пути.

Его глаза искрились, он был очень воодушевлён и вместе с тем как-то незыблемо спокоен и расслаблен. Я хорошо чувствовал его. Подбросив в костёр дров, он спросил:

— Как ты думаешь, то, что ты переживал, читая о кастанедовской «остановке мира», и то, что переживаешь сейчас, разные явления?..

Я был несколько обескуражен его вопросом.

— Вы считаете, что это и есть та самая «остановка мира»?

— Это есть просто непосредственное переживание мира, данное нам всем — каждому из нас — от рождения и присущее нам в детстве. Таким мировосприятием обладает каждый ребёнок до того периода, когда его мировосприятие социально конформируется.

Он сделал паузу, а потом продолжил:

— Возвращение к такому мировосприятию из социально конформированного — дело, чаще всего, не простое, и людям, захотевшим к нему вернуться, пришлось разрабатывать для этого специальные методики. В различных культурах методы внешне были различными, но феномены, ими производимые, — аналогичны. На первый взгляд это странно, но на самом деле, иначе и быть не может. Ведь что индеец, что китаец, что европеец — все мы люди, все мы были детьми. А посмотрев на детей, мы легко видим — они вне расовых различий. Что у китайского младенца, что у южно-американского, совершенно одинаковое мировосприятие. А вот когда взрослый китаец возвращается к такому мировосприятию, он входит в него через понятие «сатори», а взрослый индеец — через понятие «остановка мира».

Для меня такой ход рассуждений был совершенно новым и на интеллектуальном плане никак не вписывался в мои представления о мире, но иным знанием, связанным с тем Присутствием, в котором я сейчас находился, я знал, что это так.

— Можно добавить, — продолжал Андрей Владимирович, — что у христианских подвижников это называется «благодатью Святого Духа», в интегральной йоге Ауробиндо — это «пробуждение психического существа», Кришнамурти говорит об этом как о «необусловленном мировосприятии», в буддизме есть своё определение, у Раджниша — своё, у Гурджиева — своё...

— А в классической йоге? — по инерции спросил я.

— Йога Патанджали разрабатывалась преимущественно для неподвижного состояния, для работы в ашрамах. Вибрационно же, состояние, о котором мы говорим, соответствует в йоге Патанджали уровню «дхианы», разве что классическая «дхиана» — процесс более внутренний, происходящий вне связи с внешним миром. Если ты помнишь, перед «дхианой», там есть уровень «дхарана», а ещё раньше — «пратьяхара». Последняя —

это «отвлечение чувств от объектов», то есть ты ничего не слышишь, ничего не видишь, полностью в тишине и покое внутреннего мира. И уже потом, через серьёзную концентрацию уровня «дхараны», ты входишь в «дхиану». Представь, что ты переживаешь все эти переливы внутренней вселенной вне восприятия их взаимосвязи со внешним миром, а сам ты при этом сидишь неподвижно, как положено, в падмасане — это и будет классическая «дхиана». Ты не видишь и не слышишь воды, но переживаешь её внутреннее звучание, не видишь дерева, но переживаешь его вибрацию и так далее...

Я был очень впечатлён этим экскурсом в йогу. Несколько лет я регулярно практиковал йогу, и до сих пор, когда «припирает» со здоровьем, всегда задействую её возможности и целительный потенциал. Но так глубоко в терминологию я никогда не влезал, хотя знал все эти слова. Андрей Владимирович же — мне это было совершенно очевидно — понимал и суть этих терминов. Я был несколько ошарашен объёмом информации, который он мне выдал в связи с взаимосвязью различных мировоззренческих систем, и он это заметил:

— Загрузил? — весело спросил он.

— Ага, — ответил я, — «машина» слегка зависла, — я постучал по голове.

— Пойдём-ка тогда спать.

Я, было, запротестовал, но вдруг почувствовал, что на самом деле очень устал, и согласился на «отбой». Когда шёл в палатку, буквально засыпал на ходу, хотя какой-то частью очень хотел поразмышлять над тем, что мне рассказал Андрей Владимирович. Я надеялся, что когда лягу, перед сном всё и обмозгую, но только залез в спальник и принял горизонтальное положение, сразу же уснул.

^{Фото из архива автора}

г. Нижний Новгород

(Продолжение следует)