Дельфис

Счастлив истинный поэт. У него всегда есть возможность «извлечь красоту из зла», как сказал Шарль Бодлер, «возможность выразить ощущение сладости или горечи, блаженства или ужаса соединением существительного с прилагательным». И пусть мысль поэта далека от воплощения её в действие, но она уже существует полноправно и дерзко,она уже мудра и неколебима.

В стихах московской поэтессы Эльвиры КОШМАН, взятых из книги «Тревога Мира», такие мысли уживаются с красивейшими образами.

* * *

Ночной кристалл — густой обсидиан.

Раскачивая тень на потолке,

Молчунья-ночь клонит меня к руке,

И подо мной — скала, а не диван.

Над пропастью — темно и хорошо.

Безвременье. Не крылья, а лечу.

Протягивает кто-то мне свечу

И шепчет в ухо: «Рождество пришло!»

Роняет каплю в странном далеке

Другого мира неисправный кран.

А в сердце — ночь: раскрыт её тюльпан,

И острая звезда на лепестке.

Эльвира — художник, скульптор. Красота, образность — для неё понятия не банальные. Видеть и воспроизводить красоту окружающего мира — в этом жизнь художника. И ей, знающей эти вспышки красоты, уже не отвратительно безобразье; уныние деревенских и городских пейзажей у неё озарено мыслями об иных, сказочных странах.

* * *

Отчего так Эллада

чиста и невинна?

Отчего всё потом

так надрывно и больно?

Отчего, просыпаясь

в двадцатом, последнем,

за окно поглядев,

содрогаюсь невольно?

Где холмы бархатистые,

пряное солнце?

Где масличные рощи,

влюблённые фавны?

На свирелях пастушеских

нимфам играя,

как они далеки

и наивно-забавны...

Где прекрасные эллины,

что превращают

виртуозно и просто

печали — в игру?

Как легка их любовь

без угрюмого долга,

как тонки их одежды

на тёплом ветру!

Может, древние образы

зря беспокою?

Все они эфемерны

и так же — обман?

Я ловлю их руками,

как птиц налетевших,

чтоб вернуть первообраз,

сошедший в туман...

...Всё исчезло. Вокруг —

вырожденье и скука.

Что нам было обещано —

в целом сбылось.

Слишком много

на этой цветистой помойке

нас, желающих кушать

и жить, собралось.

Нас пора разредить

и частично изъять.

Меч небесный уже занесён

для судейства...

Было слишком кроваво,

нельзя искупить

никакою молитвой

вины за злодейства.

Но поэтесса не склонна предаваться меланхолии и бесплодным мечтам. Её желания чётки, реальны, её боль от увиденного прочувствованна, её любовь к Родине, к людям светла, благородна и даже чуточку трагична.

* * *

Полон сад неплодных яблонь.

Всё они о чём-то грезят,

всё примеривают мысли,

шевелят листвой упрямой.

Что-то знают — не расскажут;

шепчут, ропщут, ожидают...

Чтобы дождик — но не буря,

чтобы солнце — но не слишком.

Чтобы их ласкало-грело,

чтоб землица их питала.

Ждут садовника — такого —

не с ножовкою блестящей,

а хорошего, который

им привьёт чужие почки.

Может быть тогда,

тогда-то развернутся соки жизни,

зазвенят плоды упруго

и закапают на землю

сладким соком благодарным,

брызнут семечками в травы.

А пока — стоять-скучать им,

говорливою листвою

заговаривая зубы

ветру — дерзкому буяну.

Запивать тоску крутую

им осенними дождями.

Не идёт никак садовник.

Здесь звучат и фольклорные мотивы, возвращающие нас к русской самобытной культуре, повторы, напевность, сказочные эпитеты. Неплодные яблони — женский образ. По поверьям жрецов-друидов, яблоня — дерево, олицетворяющее любовь и женственность. Каждая ждёт любви, ищет своего единственного «садовника», чтобы ощутить полноту жизни в соединении мужского и женского начал.

* * *

Ты смываешь с лица следы уходящей ночи

и становишься дерзко-красивой, как Саломея.

Тихонько звеня браслетами, ждёшь ты любви,

танцуя с семью покрывалами, ждёшь ты любви,

другого ждать не желая и не умея.

И такое ожидание всегда вознаграждается. Н.Гумилёв писал: «К искусству творить стихи прибавляется искусство творить свой поэтический облик, слагающийся из суммы надевавшихся поэтом масок». А может бьть, это не совсем маски? Чудо прошлых воплощений, чудо нашей памяти об ирреальном... Да и кому позволено судить, превращалась ли поэтесса в прекрасную Данаю, становилась ли «дерзко-красивой, как Саломея», стояла ли у подножия Храма, возвращалась ли дочерью Иаира?

* * *

Забота о жизни заполнила жизнь самою,

её подменила и стала вполне самоцелью.

О наши долги! Замерла, неподвижно стою

несущей основой, одной из колонн с капителью

Пусть Храм не разрушат ни ветер, ни дождь и ни враг.

Пусть сотни веков простоит он на радость и славу.

Согласна быть жертвою, если задумано так,

и если так лучше — согласна на суд и расправу.

* * *

Береги колыхание зыбкого мира,

согласованность линий простого молчанья.

Для чего возвращаешься, дочь Иаира?

Для какого земного противостоянья?

Для чего мы приходим на эту землю? Во что верим? Зачем испытывает жизнь наше сердце, если в этих испытаниях всё, что мы делаем, часто превращается в грех или боль, и изо дня в день мы ждём Христова Суда?

* * *

Заплакать — грех,

А радоваться — больно.

Молчать и жить.

Так сумерки густы —

Тоска в них зарождается

невольно.

* * *

Пеплом стаи вороньей

засыпано синее небо...

Я с коляской стою

возле чьих-то заросших садов.

У калитки чужой, где вьюнки,

не пою и не кликаю.

Два ребёнка испуганных — мы,

словно суд наступает Христов.

Составление и комментарии Т.Бахаревой