Дельфис

– Лео Антонович, периодически натыкаюсь в Интернете на странные статьи, в которых вы якобы рекомендуете какой-нибудь препарат или пластырь, решающий все сердечно-сосудистые проблемы. Неужели вы имеете к этому отношение?
 

 

^{Академик Л.А. Бокерия}

– Никакого! Я даже в суд хотел подавать на этих мошенников. Но потом махнул рукой: некогда. Хотя, конечно, подобного рода обмана и мистификаций в Сети предостаточно.
– Почему вы решили стать врачом? Ведь ваши родители к медицине отношения не имели.
– Это было желание моей старшей сестры Марины. Она училась в медицинском институте в Одессе. И мечтала, чтобы я учился там же. Но я уехал в Москву. И вот с того времени я в Москве. Уже почти 60 лет! Чувствую себя москвичом и другой жизни не представляю.
– Легко поступили?
– У меня  был интересный эпизод, когда я поступал. Сдавал химию. Был преподаватель – некто Овчинников, очень его ребята не любили. И он сидит напротив меня, а я ему отвечаю. Никого больше нет. Он меня вроде как не слушает, а потом говорит: а вот вы знаете, если б в вашей фамилии выкинуть буквы О и К, что получится? Ну я-то знал, конечно. А в это время Лаврентий Павлович самым страшным врагом народа изображался. Я, конечно, похолодел. А он говорит: ну ладно, достаточно. Я говорю – а дальше? Ведь я не на все вопросы ещё ответил. А дальше не надо, говорит. Идите.
– И вы пошли на негнущихся ногах…
– Я вышел, честно говоря, уже не помню, как. Закурил (я курил тогда). Через какое-то время он тоже вышел и говорит: ну, я тебе четвёрку поставил.
– За фамилию?
– Не объяснил. Это была единственная четвёрка. Остальные пятёрки.
– А бросили курить когда?
– В 80-м году. У меня был такой эпизод. Я был молодой заместитель директора, и мой кабинет находился напротив кабинета Бураковского. Маленький, метров, наверное, 20. И все, кто проходил мимо, считали своим долгом с заместителем покурить. У меня дым столбом стоял. И вот мне позвонил товарищ из Очамчиры. Слушай, говорит, посмотри человека, если можно. Ну, приехал этот человек, зашёл, я его отправил на обследование, сделали всё, что можно было. Он зашёл попрощаться и говорит: доктор, знаете, я когда к вам шёл, у вас там внизу туалет есть, и я, говорит, зубы почистил, чтобы от меня табаком не пахло. А у вас здесь такое творится... На меня это произвело жуткое впечатление.
– И вы бросили курить?
– Нет, не сразу. Летом мы поехали отдыхать в Гагры семьёй. С женой и с дочерьми. И меня пригласили на какое-то застолье на озере Рица. Я поехал один, потому что поздно, дети ещё маленькие были. И там увидел рыбу горячего копчения. Это было моё любимое блюдо. Я наелся этой рыбы. Видимо, её никто не ел, она просто стояла, и я отравился. По-чёрному. Можно сказать, заканчивал свою жизнь, совсем плохо мне было. Единственное, что я помню: я себе сказал, что если выживу, то курить не буду.
С тех пор не курю уже 38 лет. А спасли меня друзья. Они приехали, когда узнали, что я лежу. Бураковский непрерывно звонил. Он в это время тоже отдыхал в Абхазии. А я не могу голову оторвать от подушки. Отравление тяжелейшее. Короче говоря, приехали мои друзья, за руки отвели меня в ресторан, вместе с детьми, с Ольгой, и мы выпили там 15 бутылок шампанского. Я тоже очень много выпил.
– C cимптоматикой кишечной инфекции – шампанского?! Разве это можно?
– Да. И всё прошло. Токсин ушёл через определённые органы. Это первое. А второе – пузырьки в шампанском, они сами по себе очень мощный абсорбент. Я ведь пью только газированную воду. Именно по этой причине. Короче говоря, назад я шёл – уже пел. Вот так я бросил курить.
– В стенах Бакулевского центра, знаменитого «Дома сердца», где трудитесь аж с 1968 года, полвека! А в качестве директора – уже 23 года. А помните, почему вы выбрали своей специальностью кардиологию?
– Вы знаете, в Поти мы жили в центре города, и я считал, что если живёшь в городе, то надо жить в центре. Если работаешь, то надо быть в такой специальности, которая главная. Поэтому я считал, что если буду поступать в медицинский институт, то обязательно стану хирургом. Я тогда думал: как это врач будет всю жизнь только слушать и ничего не делать. А если хирургия, то должна быть главная специальность. В этом у меня сомнений не было.
 

^{Книжные раритеты музея в Доме сердца}

Я был начитанным парнем. Например, в школьные годы я прочитал «Жизнь Клима Самгина». Все 4 тома. Очень любил книги. Поселился я у знакомой, тёти Дины, на Красной Пресне. Очень пожилая была женщина. Спал на полу, конечно. У неё была одна комната в коммунальной квартире. И, помню, я проходил медобследование. До этого оставалось немного времени, и я зашёл в книжный магазин, где наткнулся на книгу Александра Николаевича Бакулева. Называлась она «Хирургия сердца». Популярная, небольшая книжка. Я это всё прочитал и был под впечатлением. Но больше всего меня удивило, что он был лауреатом Ленинской премии. Дело в том, что эти премии начали присуждать только в 1957 году. А это был 59-й.
И вот я пришёл на обследование. Я был крепкий, здоровый парень, и мне врач говорит: ну, хорошо, у вас всё нормально, а кем вы хотите быть? Я говорю – я хочу быть таким, как Бакулев! Я сейчас это вспоминаю и смеюсь: бедный Александр Николаевич в кошмарном сне не мог подумать, что какой-то пацан из Очамчиры, приехавший покорять Москву, скажет, что он хочет быть таким, как Бакулев.
– Но ведь именно этот пацан впоследствии стал директором института, носящего его имя.
– Да, представляете, какая история! Ну, врач мне говорит: а зачем Бакулев? Я отвечаю: он же лауреат Ленинской премии! А она говорит: у нас есть свой лауреат Ленинской премии, берите с него пример – Борис Васильевич Петровский.
– Тоже неплохой ориентир.
– Да. Конечно. Тем более мы в последние годы его жизни очень дружили. Он ко мне очень хорошо относился, прислушивался. Ну а та книжка Бакулева, по большому счёту, сыграла в моей жизни ключевую роль.
Ещё один важный эпизод был связан с изучением английского. На втором курсе я решил выучить язык. Были такие курсы при Мосгороно. Но туда не принимали студентов. Я с девушкой, которая записывала, поговорил, шоколадку ей принёс, она меня записала. И очень хорошо окончил эти курсы, заговорил.
– И с тех пор так и говорите по-английски?
– Говорю, конечно. Лекции читаю за границей. А когда я окончил курсы, абсолютное совпадение – ко мне подходит староста хирургического кружка и говорит: ты вот теперь язык освоил, давай, в науку тебе надо. Потом оказалось, что ему надо было уйти, но ему сказали: пока не приведёшь нормального парня вместо себя, мы тебя не отпустим. И он вот меня привёл и говорит руководителю кружка: Марина Владимировна, вот я привёл парня что надо. Человек, мало того что хорошо учится, – знает английский язык. Она спрашивает – это правда? Я говорю – правда. Будете ходить? – Буду. – Ну ладно, иди, Боря. А потом Борис Романович Гельфанд тоже стал академиком, выдающимся реаниматологом. К сожалению, недавно он умер.
– И вот он оставил вас старостой кружка…
– Да, а там была такая система – надо помогать аспирантам, потому что лаборантов не было. Поступаешь в аспирантуру и набираешь себе студентов, которые тебе помогают, собачек готовят, наркоз дают и т. д. И я был помощником Георгия Эдуардовича Фальковского, который потом долгое время работал у нас в Бакулевском центре и до недавнего времени был консультантом дирекции. А тогда он был простым аспирантом. Но, когда он защитил диссертацию, всё остановилось. Я думаю: а что мне дальше делать? И поехал на Красную Пресню. Там находилась библиотека медицинской литературы. А я ведь знал язык, поэтому мог читать и по-английски, что важно. Сидел, сидел – и надыбал работу по применению повышенного барометрического давления кислорода, в том числе для операций на сердце. А через 10 лет это стало Ленинской премией.
– Выходит, вы не только стали директором Бакулевского центра, но и лауреатом Ленинской премии, как Бакулев когда-то.
– Да. Через 19 лет после него.
– Лео Антонович, вам принадлежат пионерские исследования по гипербарической оксигенации, вами выполнены сотни операций под повышенным давлением в барооперационной. Каким образом вам пришло в голову этим заниматься? Ведь раньше таких работ не было.

 
^{Кардиологическая аппаратура в Доме сердца}

– Расскажу. Когда я в библиотеку засел и начал штудировать литературу, смотрел конкретно кардиохирургию. И обнаружил одну статью, которая меня заинтересовала. На английском, конечно. В то время ведь искусственного кровообращения было очень мало, в основном применялась гипотермия – охлаждение, когда можно было на 6–8 минут остановить кровообращение и сделать какую-то операцию. И тут вдруг учёные из Голландии предлагают помещать больного под повышенное давление, чтобы превратить организм в депо кислорода. Так это называлось. И тогда можно остановить сердце не на 6–8 минут, а на 15–20 минут. Ну, мы-то потом довели до 40 минут почти. А тогда меня, ещё студента, осенило: ведь я же могу взять автоклав, сделать там какие-то входы-выходы, останавливать кровообращение и смотреть, сколько минут так можно продержаться.
– Это вы сами придумали? С автоклавом?
– Сам придумал. Пришёл на кафедру. А там был Толя Дронов, тоже студент, как и я. И говорю: Толь, автоклав нужен. Он говорит – зачем? Я объясняю – вот такую вещь хочу сделать. Он говорит – знаешь, я видел, стоит. Надо его свистнуть, говорит. В каком смысле – свистнуть? Он говорит: ну, в каком, в хорошем! Списанный, не оформленный автоклав. Ну, короче говоря, мы пошли, узнали, оказалось, что к этому времени его уже списали. Отдали нам этот автоклав. Это было здание в Абрикосовском переулке, там у нас находились три кафедры. Там я и начал ставить эксперимент на собачках. Тоже со студентами. Сам я был студентом, по-моему, 4-го или 5-го курса, и брал студентов 2-го курса. Они приходили, помогали, всем было очень интересно. Когда я заканчивал институт, у меня было 10 печатных работ. Это очень много. И меня сразу взяли в аспирантуру, минуя ординатуру. Я написал диссертацию, сделал 235 экспериментов на собачках, доказал, как получить депо кислорода. Моим оппонентом был Владимир Иванович Бураковский. Его именем назван этот комплекс. Он был тогда начинающим директором Института сердечно-сосудистой хирургии на Ленинском проспекте. Поскольку речь шла об операциях на сердце, мой учитель – академик Владимир Васильевич Кованов позвонил Бураковскому и говорит: есть такая работа, надо помочь. А Кованов для него был богом, потому что он был ректором института, полным академиком. И Владимир Иванович согласился. А когда я ему привёз диссертацию, он её прочитал – и написал такие хвалебные слова, что я застеснялся и куда-то их запрятал. Сейчас жалею – не могу найти.

 

 

 
^{Модель сердца}

 

– Почему он их написал?
– Потому что незадолго до этого они открыли отделение для детей до трёх лет. Ведь была сумасшедшая смертность после операций. И он понял, что это тот метод, который может спасти многих. Он мне сразу предложил перейти в институт, заведовать лабораторией. На что я, конечно, с радостью согласился. Но спросил: а оперировать? – Будешь оперировать, конечно. И он у меня выступил на защите. Вторым оппонентом был тоже очень известный хирург, академик Николай Никодимович Малиновский. Недавно он умер в возрасте 98 лет.
– Вот это оппоненты у вас были!
– Да. Две мировые величины. На кандидатской диссертации, представляете?
– Лео Антонович, у вас 150 патентов на изобретения. Это огромная цифра. Вы, в частности, одним из первых в мире выполнили одномоментные операции для коррекции врождённых и приобретённых пороков сердца. Список ваших изобретений и разработок просто огромен. Какие из них вы бы выделили как наиболее значительные?
– Ну, вы знаете, все они имели большое значение на определённых этапах. Мы делали новые клапаны, развивали направление динамической кардиомиопластики при критической сердечной недостаточности. Начали делать такие операции, в том числе впервые в мире у детей. Спасали тех, кто раньше считался безнадёжным. Мы впервые выполнили операции полностью имплантируемых искусственных желудочков сердца (ИЖС), в частности ИЖС «Новокор». Многое было сделано. Но сейчас самое важное, мне кажется, – это то, что мы сделали совместно с профессором Болдыревым, который, к сожалению, ушёл из жизни. Он сотрудник МГУ, химик. Мы сделали принципиально новый раствор для остановки сердца во время операции. Я лично сделал более 700 операций, и результаты не хуже, а в чём-то лучше, чем были раньше.
– В чём его преимущество?
– Его преимущество в том, что там содержится вещество – карнозин, который обладает очень высоким восстановительным потенциалом. Поэтому в нашем случае сердца быстрей заводятся, оно более эффективно.
– Вы получили массу престижных премий – кроме Ленинской, ещё две премии Правительства РФ, Госпремию…

 
^{Так была оборудована кардио-операционная 30-40 лет назад}

 

 

– Госпремия тоже начиналась с нуля. Когда я получил Ленинскую премию, мне  тема гипербарической оксигенации перестала быть интересной, потому что я к этому времени уже больше 10 лет занимался этой проблемой. На меня стали потом писать анонимки: вот, мол, сорвал бутончики и дальше не хочет внедрять. Но внедрять можно было и без меня. Что и происходило долгие годы. В общем, мне стало скучно. Тем более оперировать мне особенно не давали. Операционная система – замкнутая вещь. Расписание операций составляет один человек. Тебя как будто нет. Хотя этот человек  потом будет с тобой разговаривать  как ни в чём не бывало. Ну вот, пришёл я к Владимиру Ивановичу и сказал: я уйду в Первый мед (меня там и правда ждали на одной кафедре, которой я очень симпатизировал). Ну, раз сказал, два сказал. Когда он понял, что я реально хочу уйти, говорит: ладно, найди какую-то тему, и я тебе дам отделение, несмотря на то, что ты замдиректора. Будешь оперировать. И я опять сел в библиотеку на два месяца.
– Насколько я понимаю, это ваш универсальный метод – найти книгу. Или статью. Это становится для вас чем-то путеводным.
– Абсолютно верно. В моей врачебной карьере именно так. Я опять поехал в библиотеку посмотреть, что есть нового. Хотя мне тогда казалось, что я всё знаю. Как же – я доктор наук, лауреат!
– Сейчас, наверное, уже не кажется, что всё знаете?
– Нет. Сейчас не кажется, конечно. Но тогда казалось. Но тем не менее искать надо было. А была такая тема – аритмия сердца. Я терпеть не мог то, что называется брадиаритмия, редкие аритмии, когда ставится стимулятор. Стимуляторы тогда были отвратительные. У нас клиника была одной из первых в Советском Союзе, где ставили эти стимуляторы. Потом начали делать наши, отечественные. И вот больные ходили с наружными стимуляторами, они у них отваливались, люди падали в обморок… В общем, это было жуткое зрелище. И тут я, значит, листаю разделы сердечно-сосудистой хирургии и вижу тахиаритмию. Тахи – это значит частый ритм. Нуль в России. А в мире – две клиники всего. Одна в Северной Каролине, вторая в Париже. Ну, я пришёл к Владимиру Ивановичу и говорю: я хотел бы заниматься тахикардиями. Он сразу понял, что реальность очень интересная, потому что мы встречались на операциях с этой проблемой. Говорю, надо поехать, потому что литературы почти нет. Он идёт к Петровскому – министру здравоохранения. И говорит: Борис Васильевич, тут Бокерия просит, чтобы мы его за границу послали. А тот спрашивает – а зачем? Да знаете, говорит, он же с собаками работает. Обманывает. Петровский: ну и что он там хочет? Да он, говорит, хочет там стимуляторы посмотреть (которые я терпеть не мог). Может, новый тип стимулятора привезёт. Ну, ладно, пусть едет, говорит. И отпустили меня на месяц в святая святых, где была сделана первая в мире успешная операция. В Северную Каролину, Дьюкский госпиталь в Дареме. Возглавлял его выдающийся кардиохирург Дэвид Собистон, учебник которого выдержал 19 переизданий и переведён на все языки мира. Я в итоге все посмотрел. Потом один мой товарищ, работая на собаках и исходя из того, что мерцательная аритмия обычно локализована в левом предсердии, придумал операцию – электроизоляцию левого предсердия.
Он мне дал свой грант посмотреть, который он получил от национального института сердца, лёгких и крови. И я у него спросил: Дима, а если я сделаю у больного такую операцию? Он как на сумасшедшего на меня посмотрел: ну сделай, говорит. Ему в голову не могло прийти, что я решусь. Я приехал, мы на собаках это сделали, а потом попался больной. Один раз сделал – удачно. И пошло-поехало. И в 1986 году мы получили Государственную премию СССР как раз за операции при тахиаритмии.
– А тот первый больной выздоровел?
– Да, восстановился. Потом много других было. Раньше таким пациентам ничем помочь не могли. Меняли клапан и лечили пожизненно медикаментами. Теперь-то совсем по-другому всё это выглядит. Ну, а в 86-м году, когда у нас всё получилось, я был очень доволен, потому что аритмия встречается и при врождённых, и при приобретённых пороках сердца, и при ишемической болезни, которая считается по сей день самой распространённой патологией. И при сочетании этих заболеваний тоже встречается. Поэтому я стал оперировать разных больных, а они стали ходить и жаловаться Бураковскому. А он им говорит: что вы жалуетесь, поменяешь вам клапан, а аритмия-то останется. А он делает и то, и другое. Два в одном. А потом это всё стало бурно развиваться. У нас теперь есть и академики, которые под нашим руководством начинали, и член-корреспонденты.
– А вторая Госпремия была за какую работу?
– Вторая называлась Госпремия России. Это была премия за лечение аневризмы восходящей аорты – очень сложная тема. Потом мы получили премию Правительства РФ за внедрение лазерных технологий. Ими мы пользуемся по сей день.
Там такая ситуация. У некоторых млекопитающих нет коронарных артерий. Кровь прямо из левого желудочка поступает в сосуды. А у человека и у высших животных есть коронарные сосуды: сердце сократилось – клапан закрылся – и при давлении 80 миллиметров РС кровь уходит в коронарные сосуды. Природой так продумано. Когда она идёт прямо из левого желудочка, то может быть и 130, и 180 давление.
Но попадаются люди, у которых нет коронарных сосудов. Это редко, но описано. И один иранский учёный, который, кстати, тоже родился в Грузии, в Тбилиси, зная этот материал, предложил лазером делать дырочки. А лазер же ещё вызывает воспаление, и таким образом получаются дырки побольше. Он приехал к нам в институт. Мы с ним долго разговаривали. Нам давали какой-то кредит. Я собирался купить прибор у американцев. Он говорит: зачем? У вас есть прекрасные физики, у вас родина лазера, сделайте сами! И тогда мы, действительно, обратились к физикам, в Институт общей физики РАН, и они нам за очень небольшие деньги и довольно быстро всё сделали. Американский прибор стоил миллион долларов. Нам сделали за 40 тысяч долларов.
– И не хуже?
– Лучше! Он был по мощности лучше, по всем показателям. Сейчас мы пошли в этом направлении ещё дальше. Мы берём стволовые клетки, и этим больным после лазера вокруг обкалываем, чтобы сосуд быстрее рос. Сейчас мы успешно проводим такие операции.
– Лео Антонович, есть ли какие-то заболевания сердца, которые вы ещё не научились лечить, но хотелось бы?
– В принципе, из того, что известно,  – мы всё лечим.
– То есть нет таких случаев, когда вам остаётся только руками развести?
– Нет, таких случаев нет.
– Лео Антонович, а вам самому удаётся сохранять здоровье своих сердца и сосудов?
– Не жалуюсь.
– Без операций?
– Без.
– А вы проходите обследования?
– Один раз я прошёл обследование. Компьютерную томографию мне сделали, и я очень порадовался, что у меня маленькое сердце. Несмотря на то, что я в футбол играл, были большие перегрузки, – оно как-то сохранилось.
– А сосуды? Они страдают, особенно у хирургов, которые много работают стоя. Каким образом вам удалось избежать всех этих заболеваний? Или это здоровая генетика?
– Знаете, отец, Антоний Иванович, родился в царской России. Он был дворянин. Это я узнал таким образом, что весь архив Грузии был оцифрован при предыдущем президенте. И так мы узнали, что отец дворянин, и дед дворянин, Иван Евфимович. Там написано: Бокерия Антоний Иванович, родители Иван Евфимович Бокерия и София Ивановна Почулия-Бокерия. Так вот, никто из них не был долгожителем. По обеим сторонам самый продолжительный срок был около 60 лет.
– Немного.
– Папа, как я уже говорил, в 42 года скоропостижно скончался. Мама умерла – ей не было ещё 65 лет. Она умерла от очень тяжёлого инфаркта миокарда с отрывом капиллярной мышцы. А вот мои старшие сёстры живы, здоровы. Поэтому ничего не могу сказать про своё здоровье и дать советы, как его сохранить.
– Ну а образ жизни, самовоспитание?
– Я думаю, это важно. Я себе всегда создаю хорошее настроение. Вот я вижу красивую женщину – и настроение поднимается. Я редко не пристаю к женщине. Что вы, кстати, вечером делаете?
– Лео Антонович, знаю, вы своеобразно питаетесь – ничего не едите целый день, а потом как следует наедаетесь.
– Да. Это правда. Я утром почти не завтракаю. Мне это не в тягость. Последние года три ем чёрный шоколад – 99%. Это меня прекрасно поддерживает. Работоспособность повышает, избавляет от чувства голода. Я прихожу, скажем, после 4–5 операций, сажусь в кресло, беру треть упаковки и начинаю их сосать. Заодно новости в газетах просмотрю. И вот через 15 минут я становлюсь совершенно другим человеком. А ведь тут толпа народу, все меня ждут. И у меня опять появляются силы и желание идти к людям.
– Принято считать, что сердце – орган любви. Как вы к этому относитесь?
– Во многом так и есть. Сердце и сосуды изнашиваются от неправильного образа жизни, от вредных привычек, от неподвижности, от стрессов, от негативного отношения к жизни и людям. А если говорить в целом – от неумения любить жизнь. Тот, кто по-настоящему любит жизнь, меньше болеет, в том числе, сердечно-сосудистыми заболеваниями. Любовь – это ведь не жажда потребления, это радость самоотдачи. Для меня же сердце – это ещё и объект любви. На мой взгляд, нет ничего прекраснее этого органа. Каждый раз, когда я его вижу, испытываю восторг, потому что ничего совершеннее природа не создала.

Беседу вела Наталия Лескова
Фото автора